Шрифт:
Закладка:
– Господи, да с десятком мальчишек, я полагаю.
– Мне это не нравится, Карин!
– А как мы можем этому помешать?
– Не знаю... – Он помолчал. – Но меня возмущает мысль, что тринадцатилетняя девчонка целуется со всеми в округе без разбора.
– Дженни скоро исполнится четырнадцать и я уверена, что она целуется только с теми мальчиками, кто ей нравится.
– Ну а потом что будет с нею?
– Хэнк!
– Я не шучу. Я лучше сам поговорю с девочкой.
– И что ты ей скажешь?
– Ну, скажу...
С невозмутимой улыбкой на лице Карин спросила:
– Ты что, прикажешь ей не разжимать ног?
– В известном смысле, да.
– И ты думаешь, она действительно не будет их разжимать?
– Мне кажется, она должна знать...
– Она знает, Хэнк.
– Ты не производишь впечатления слишком заботливой матери.
– Совершенно верно. Дженни разумная девочка. Думаю, она только расстроится, если ты станешь ей читать такого рода лекции. Думаю, что важнее было бы, если бы...
– Если бы что?..
– Если бы ты почаще приходил домой рано. Если бы ты видел мальчиков, которые назначают ей свидания. Если бы ты проявлял интерес к ней и к ним.
– Да я даже не знал, что она уже ходит на свидания. Разве она для этого не слишком молода?
– Биологически она уже такая же взрослая, как и я.
– И, по-видимому, во всем идет по твоим стопам. – Сказав это, Хэнк немедленно пожалел о своих словах.
– Ну, конечно, в твоем представлении я ведь берлинская шлюха, – сухо заметила Карин.
– Прости, я не хотел...
– Пустяки. Я хочу только одного, Хэнк. Я хочу, чтобы у тебя когда-нибудь наконец хватило ума понять, что я полюбила тогда тебя, а не американскую плитку шоколада.
– Но ведь я же понимаю это.
– Правда? Зачем же в таком случае ты постоянно упоминаешь о моем «темном прошлом»? Послушать, с каким видом ты говоришь это, можно подумать, что я была главной проституткой в районе с красными фонарями.
– Я не хотел бы об этом говорить.
– А я хотела бы. Хотела бы это выяснить раз и навсегда.
– Тут, собственно, и говорить-то не о чем.
– Нет, тут есть о чем поговорить. И уж лучше сказать об этом сразу, чем намеками. Неужели тебя так волнует, что до того, как я познакомилась с тобой, я спала с другим?
Он угрюмо молчал.
– Хэнк, я ведь с тобой говорю!
– Да, черт возьми, это меня очень волнует. Меня выводит из себя уже одна мысль о том, что я был представлен тебе штурманом моего самолета и что он знал тебя раньше и, возможно, лучше, чем я.
– Он был ко мне очень добр, – мягко сказала Карин.
– А на кой черт мне знать о его достоинствах? Он что, приносил тебе нейлон?
– Да, но ведь и ты тоже приносил.
– Ну, и ты говорила ему те же слова, что и мне?
– Я говорила ему, что люблю его. И я действительно тогда его любила.
– Великолепно.
– Что же, ты предпочитаешь, чтобы я спала с человеком, которого ненавижу?
– Я бы предпочел, чтобы ты вообще ни с кем до меня не спала.
– Ну, а как же ты?
– За меня ты вышла замуж, – прорычал он.
– Да, потому что я полюбила тебя с первого взгляда. Потому-то я и вышла за тебя замуж и попросила Питера, чтобы он больше никогда ко мне не приходил. Потому что я полюбила тебя.
– Да, но Пита ты любила первым?
– Верно. А разве ты до меня никого не любил?
– Но я с ней не спал.
– Возможно, она не была в оккупированной Германии, – отрезала Карин.
– Нет, не была. А ты была. Только не старайся уверить меня, что каждая немецкая девушка была лакомым кусочком для каждого американского солдата.
– Я могу говорить только за себя, а не за всех немецких девушек. Я была голодна и боялась. Да, черт возьми, боялась. Ты когда-нибудь боялся чего-то в жизни?
– Я всегда боялся, всю жизнь, – отвечал он.
За столом воцарилось молчание. Они сидели и наблюдали друг за другом с такими растерянными лицами, как будто впервые поняли, что в действительности не знают друг друга.
Хэнк отодвинул стул.
– Пойду пройдусь, – сказал он.
– Хорошо. Только, пожалуйста, осторожнее.
Он вышел из дому. В его мозгу эхом отдавались слова «пожалуйста, осторожнее». Это были те самые слова, которые она говорила ему несколько лет назад, когда он покидал ее, возвращаясь на базу. Он еще помнил, как ехал на «джипе» по улицам разрушенного Берлина, просыпающегося навстречу безмолвному рассвету. То были хорошие времена, а эта ссора с Карин была нелепа, и... да, что это, черт возьми, со мной вообще происходит?
Он шел по прямой, обсаженной старыми деревьями улице, вдоль аккуратно подстриженных газонов перед большими белыми домами с чистенько покрашенными ставнями – миниатюрный пригород в самом центре города. Нью-Йорк – город контрастов. На протяжении каких-нибудь двух-трех кварталов вы внезапно попадаете из самых грязных трущоб в район аристократических особняков.
Он повернул и пошел на запад к реке. Зачем он поссорился с Карин? Что он подразумевал, когда сказал ей «я всегда боялся, всю жизнь»? Эти слова сорвались с его губ непроизвольно, как будто их произнес какой-то другой человек, о котором он, Хэнк, не имел ни малейшего представления.
Боялся? Да, боялся у пульта управления бомбардировщика неслышных разрывов снарядов, рвущихся вокруг самолета. Боялся, когда их однажды сбили над Ла-Маншем и они были вынуждены спуститься на парашютах. Боялся, когда под них нырнул, почти коснувшись воды, «мессершмитт» и он, Хэнк, видел, как линия пулеметной очереди описывала дугу, пока самолет вновь набирал высоту и делал заход над болтавшимися в воздухе членами его экипажа.
В конце улицы он свернул на дорожку, которая вела через кусты к высокой скале, откуда открывался вид на железнодорожные пути и Гудзон. Они с Карин часто приходили сюда в летние вечера и долго сидели, глядя на огни парка «Пэлисейдс» за рекой, огненное ожерелье моста Джорджа Вашингтона и движущиеся огоньки пароходов. Внизу вода ласково журчала на камнях. Это место окутывал безмятежный покой, не коснувшийся остального города, остального мира.
В темноте Хэнк отыскал скалу и забрался на ее вершину. Закурив сигарету, стал смотреть на реку. Он сидел так очень долго, слушая треск цикад и плеск реки внизу. Потом пошел обратно домой.
На углу под фонарем стояли два подростка. Они стояли спокойно, о чем-то болтая, но при виде их его сердце дрогнуло. Он не знал их, но был уверен, что они не с этой улицы.
Он стиснул кулаки.
