- Ваш отец выступал на сцене? – чтобы сгладить неловкость, Фёдор вернулся к началу разговора.

- В молодости, - девушка серьезно смотрела на него. – Теперь он продюсер.

Фёдор лишь хмыкнул. Судя по всему, отец Лолы Ингер - незаурядная личность.

- Это от него у вас такая роскошная фамилия?

Лола несколько секунд пристально смотрела на него, словно оценивая – была ли ирония в его вопросе. Пожала плечами.

- От обоих родителей. Ингер – девичья фамилия моей матери. Отец настоял, чтобы, став взрослой, я взяла двойную фамилию.

- Почему?! - по этой логике и у самого Фёдора должна быть фамилия Петерсон-Дягилев. Ужас какой.

- Папа считал, что так будет справедливо, - Лола снова пожала плечами. – В честь отца моей матери, основателя продюсерского центра «Ингер Продакшн».

- Кажется, - Фёдор нахмурился, вороша память. – Кажется, я что-то о нем слышал.

- Возможно.

Тема явно не принадлежала к таким, на которые Лола Ингер-Кузьменко готова разговаривать с удовольствием. И Фёдор пошел ей навстречу.

- А это кто? – он перевёл взгляд на второй портрет, тоже черно-белый. В гендерной принадлежности этого человека сомнений не было. Как и в его профессии. Лысина в венчике темных волос, очки на кончике тонкого, с горбинкой, носа и портновская лента на шее. Наверняка, какой-нибудь Кристиан Диор за работой. Но почему-то дополнил свой вопрос иначе: - Ваш дедушка, надо полагать?

- Почти, - невозмутимо кивнула Лола. – Прадед.

И снова она наслаждается его изумлением.

- А я думал, это какой-то известный модельер, ваш кумир.

- Это и есть мой кумир. Мой прадед по линии отца, Константинас Георгадис. Он был грек. И лучший мастер по мужскому костюму города Ейска.

- Где это?

- Сразу видно, что вы не носили в жизни хороших костюмов, - рассмеялась Лола. – Все больше шкуры и кожаные куртки.

Он не обиделся.

- Это правда, вне сцены я предпочитаю одеваться как можно проще. Так где этот ваш Ейск?

- На берегу Азовского моря. Прадед был и в самом деле прекрасным мастером своего дела, он одевал людей из парткома. Вы представляете себе, что такое партком, Фёдор?

- Смутно, - улыбнулся он. – В самых общих чертах.

- Лола, там пришел синьор по поводу дыхания крота, - в проеме двери показалась голова секретарши. – Помнишь, которого ты хотела видеть?

- Дыхание крота?! - у Фёдора сегодня день изумления, не иначе.

- Это так называется цвет, - она встала со своего места. – Цвет ткани. Шелка, если вас интересует.

- Я с вами просто расширил свои горизонты, - Фёдор встал вслед за ней. Пора уходить. Но вдруг кольнула жалость, что этот разговор окончен. И нового не будет. Их пути с этой взбалмошной, но такой живой и искренней девушкой расходятся. А завтра он улетает в Нью-Йорк.

- Я тоже, - кивнула она и протянула руку. – Приятно было с вами поработать, Фёдор.

- Взаимно, Лола.

Целовать руку здесь, в офисе, было бы нелепо. И ее маленькая, но твердая ладонь на секунду утонула в его большой и горячей. А потом он поехал готовиться к последнему из серии выступлений в Милане, а она – разбираться с кротами и шелком.

Картина пятая, экспрессивная. Костюмы, декорации, оркестр – все на нерве.

«Две премьеры в год – это перебор», - мрачно думал Фёдор Дягилев, встряхивая листы с либретто. Явный перебор, особенно с учётом его плотного графика выступлений. Он еще не до конца выучил то, что ему предстоит петь через две недели, хотя работает над этой партией с начала года. А в ноябре – премьера в «Ла Скала». Убиться можно. Но Сол говорит: «Надо ковать железо, пока горячо». Сол прав, и Фёдор сам все отлично понимает. Карьера пошла на взлет, он востребован, с контрактами проблем теперь нет. Зато есть проблемы со временем, но они – решаемы. Просто отсечь все ненужное. Вон, Джессика сама… отсеклась. Почти.

Загорелось световое табло. Если все будет по расписанию, через полчаса они сядут в аэропорту Мюнхена. Поняв, что в голову не влезет ни то, что ни одной строчки – даже больше уже ни одного слова, Фёдор убрал пачку листов в рюкзак и уставился в иллюминатор. Одна оперная дива на вопрос о том, где ее дом, ответила: «В самолете». И это чертовски правильный ответ. Фёдор бы ответил точно так же.

***

- Что это?!

- Это ваш костюм, Теодор.

- Какого… у него розовый гульфик?! И почему он такой огромный?!

- Это символ неуемной сексуальной энергии Генриха, его мужского начала.

- Это не символ мужского начала, это какое-то издевательство! Над мужчиной, костюмом и оперой! – продолжал бесноваться Дягилев. Он был очень консервативен и в корне не признавал попыток, как это называли, «осовременить» оперу. Опера - искусство вне времени. И Герман в белом полупрозрачном трико или Дон Карлос в майке-алкоголичке – это всего лишь дурновкусие и дешёвый эпатаж. – Ни за что это не надену!

Костюмер лишь развел руками. И был прав. Претензии следует предъявлять не костюмеру. А тому, кто это придумал. Фёдор с раздражением принялся стаскивать это золотисто-розовое безобразие. Если штанишки-фонарики хоть и выглядели смешными, но соответствовали эпохе, то огромный розовый гульфик…ну это что-то из ряда вон. А ведь Сол клялся, что постановка классическая, без вот этого всего… новаторства.

- Как я могу увидеть художника по костюмам?

- Лучше спросите у режиссера.

***

- Послушайте, я был сегодня на примерке, и…

- Костюмы потрясающие, верно?

Фёдор захлопнул открытый на полуслове рот и уставился на режиссёра. Нейл же делал прекрасные классические постановки, без этих вот розовых гульфиков. А теперь что?! Временное помрачнение рассудка? Хочется верить, что временное.

- Мне кажется, что розовый гульфик – это перебор…

- Нет-нет, совсем наоборот! – замахал руками режиссер. – В средние века было принято подчеркивать эту зону у мужчин. Туда подкладывали тряпки, чтобы она казалась больше, - Фёдор закашлялся. - Чем более знатный мужчина, тем больше у него должен быть гульфик. А вы поете короля. Короля, Теодор, короля!

- Но почему розовый?! - взвыл Фёдор.

- Потому что в этом есть тайный символизм, - важно ответил режиссер. Точнее, повторил, как попугай, чьи-то слова, – зло подумал Фёдор. – Розовый – цвет плоти.

- Это не символизм, это просто пошлость, - отрезал он.