Наконец дверь открылась и весь в слезах вошел Павлуша. Найти доктора он не смог, хотя обегал чуть ли не весь город. Павлуша посмотрел на папу, который судорожно пытался вздохнуть, шагнул к окну и кулаком выбил стекло. Ветер со снегом ворвались в комнату, папа глотнул воздуха и как бы успокоился. Дедушка плотно укрыл его, Павлуша принес подушку и заткнул ею дыру в окне. Папа хрипло дышал. Мы, окружив его, стояли неподвижно, точно окаменели. Не знаю почему, отец стал вытирать глаза, как будто ему что-то мешает. Потом спокойно положил руку на одеяло. Мама опустилась на колени и, не отрываясь, смотрела ему в лицо. Папа лежал с закрытыми глазами, потом медленно открыл их, обвел всех нас взглядом, как бы прощаясь с каждым в отдельности. Он что-то хотел сказать нам, и вдруг по его щекам покатились крупные слезы… Потом папа закрыл глаза… и его не стало.

Это было 26 февраля 1923 года, в день его рождения.

Внезапно распахнулась дверь. В комнату ворвался цирковой кучер.

– Орлик! Орлик! – кричал он. – Орлик весь в пене, бьется! Что делать?

– Ничего, – тихо ответил дедушка, точно боясь разбудить отца. – Иди в цирк, вытри лошадь и укрой попоной.

– Но он бьется!

– Сейчас он уже успокоился, – сказал дедушка.

…28 февраля у цирка стояли сани с гробом. У подъезда собралась вся труппа. Ждали ксендза. Был сильный мороз, ветер крутил снег, но цирковые музыканты пришли со своими инструментами, чтобы проводить товарища в последний путь.

Появился цирковой кучер и сообщил, что Орлик разорвал удила и опять бьется. Дедушка отворил ворота конюшни и выпустил коня. Орлик тотчас побежал к саням, где стоял гроб, встал рядом и успокоился.

Вскоре пришли ксендз со служками, и траурная процессия двинулась в путь. Первым шел за гробом Орлик.

В городе к нам присоединялись незнакомые люди, они тоже хотели проводить циркового артиста. Разнесся слух: за гробом идет лошадь, на которой ездил артист, и она, эта лошадь, дескать, убила его.

Когда мы приблизились к кладбищу, мне показалось, что весь город пришел на похороны. Гроб стали медленно опускать в могилу. Орлик не отходил от ямы, пока ее не засыпали. Никто уже не пытался его увести.

Мы вернулись домой, сели за стол, чтобы выпить горячего чая. И вдруг нам показалось – кто-то стучит в соседней комнате ложечкой о стакан. Мама вскочила, выбежала вон, но тут же вернулась, растерянная, вопросительно взглянула на нас и, не получив ответа, села на место.

Обычно, возвращаясь домой, папа свистел условным свистом. И я потом еще долго слышала этот сигнал. Подходила к двери, открывала, стояла несколько минут, но, никого не дождавшись, снова запирала дверь.

Эля, как только у нее появлялось свободное время, седлала Орлика, отпускала поводья, и он мчал ее прямо на кладбище. Это продолжалось до тех пор, пока мы оставались в Уфе.

Весной цирк уехал, а мы никак не могли решиться покинуть этот город. Мы чувствовали себя растерянными и беспомощными. Семья наша в то время состояла из четырнадцати человек и Орлика. Всех нужно было обеспечить жильем, накормить. Вот тут-то нас и выручило папино кольцо с бриллиантом.

Но деньги обладают одним неприятным свойством: они начинают таять и наконец исчезают совсем. К счастью, на гастроли в Уфу на весь сезон приехала сибирская оперетка. Мама, узнав об этом, предложила нам с Элей попытать счастья – для пополнения ансамбля оперетка приглашала местных балерин.

Балетмейстером в этом театре была мадам Аригони, женщина среднего роста, полная, итальянка по происхождению, темпераментная, крикливая, но, по существу, очень добрая и веселая.

Мы нашли ее на репетиции, и она сказала, обращаясь к маме и Эле:

– Вы и ты завтра же начнете репетировать, а сегодня приглядитесь. Мы ставим «Жрицу огня». Но учтите – в сезон у нас три оперетты и на каждую всего две репетиции, одна накануне, другая в день премьеры, утром. Если вы чувствуете, что не справитесь, нам говорить не о чем.

В цирке мы обходились одной-единственной репетицией, но то ведь в цирке…

Девушки-балерины, слышавшие этот разговор, сразу успокоили маму. У них был такой же закон – обязательно помогать друг другу.

– А этот ребенок, – показывая на меня, сказала мадам Аригони, – может здесь посидеть. Но завтра я прошу ее сюда не приводить. Здесь оперетка, а не цирк.

Я так растерялась, что не могла произнести ни слова. Я же танцевала в цирке вместе с Элей! Она же старше меня всего на полтора года! И вот ее приняли, а меня нет! Я, конечно, не учла, что Эля уже догнала ростом маму и это решило ее судьбу.

Мама, видя мое огорчение, пыталась что-то втолковать Аригони, но та со свойственным ей темпераментом закричала:

– Ни за что! – и, схватив меня за руку, поволокла к стулу. – Если будешь вести себя прилично, разрешу посмотреть репетицию, – заявила она, – а нет – нет!

Я села, но от обиды и главным образом от злости готова была реветь белугой. Если бы эта мадам знала, как нам нужны деньги! Я даже не подозревала, что могу так смертельно ненавидеть. А мадам, уже забыв о моем существовании, начала танцевать. Легко, изящно, красиво. И я тут же забыла, что всего минуту назад люто ненавидела ее, – я сидела затаив дыхание и боялась пропустить малейшее ее движение. В этот момент мадам Аригони стала для меня кумиром.

Несмотря на категорический запрет, я все равно ходила на репетиции, а мадам делала вид, что не замечает меня. Так началась наша дружба, хотя первое время Аригони об этой дружбе не подозревала.

Наступил день открытия сезона. Перед выходом на сцену репетировали в фойе, но начало репетиции задерживалось. Опаздывала одна из артисток. Аригони ждала помощника режиссера, чтобы перегруппировать всю первую линию, если балерина не придет. Он прибежал, запыхавшийся, и сообщил, что балерины точно не будет. Все ахнули – шутка ли! Премьера!

Потом мы узнали, что больная – сестра примадонны, очень средненькая балерина, давно позволяет себе разного рода капризы, чтобы хоть этим обратить на себя внимание.

Все заволновались, кроме мадам Аригони. Она подумала секунду, вдруг подбежала ко мне, схватила за руку и потащила, как в день нашего знакомства. Только теперь в обратном направлении, от стула к центру зала. Поставила меня на место отсутствующей артистки и громко сказала:

– Дождалась!

Не знаю, к кому относилась эта фраза, но в тот момент я была счастливей всех на земле.

Так началась моя новая карьера, которая длилась больше трех месяцев. В этой оперетке участвовали такие