Шрифт:
Закладка:
Следующий наш номер – «Концерт на органе» – прошел без приключений, «Возвращение с бала» тоже, но веселая полька, исполняемая на бис, закончилась не совсем так, как мы ее репетировали. По ходу танца мы с Элей подбежали к самому барьеру. И тут, неожиданно резко повернувшись, я не удержала равновесия и упала, невольно потащив за собой моего «кавалера» – Элю. Обе в одно мгновение оказались за барьером, в ногах почтеннейшей публики, сделав при этом кульбит.
Мы долго выкарабкивались. Первой удалось вылезти Эле. С невероятным трудом, вся красная от смущения и злости, она вытащила и меня. А потом, недолго думая, перебросила через плечо и уволокла на конюшню.
Такой финал не был предусмотрен. Смеялся даже наш отец. После позора нам очень не хотелось выходить и раскланиваться перед развеселившейся публикой. Но на арену вынесли огромный каравай белого хлеба. Мы с Элей были поражены и не совсем понимали, что нам надо делать, однако в конце концов взяли каравай, поблагодарили зрителей и убежали.
В третьем отделении был полет. Я стояла и завидовала сестренке черной завистью – Эля под куполом, а я нет. Элин партнер сделал трюк, который раньше исполнял только папа, и, наверное, в эту минуту отец с грустью подумал, что нет на свете незаменимых людей… Оркестр играл в это время обыкновенный вальс, но папа дирижировал так, будто исполняли Баха или Бетховена.
Представление закончилось. Отец уже не мог идти сам, и домой его отвезли на наших маленьких детских саночках. Это было ужасное зрелище. По лестнице папа поднялся с трудом, останавливался на каждой ступеньке и нестерпимо кашлял. Дома его сразу уложили в постель, и наше приподнятое настроение мигом исчезло. Что-то страшное нависло над семьей. Мы сели ужинать, но есть никому не хотелось. Мы сидели за столом и прислушивались к каждому шороху в папиной комнате.
Вдруг мы услышали звон чайной ложечки о стакан. Все вздрогнули, мама побежала к отцу. Вернувшись, она сказала, что папа просит всех прийти к нему после ужина. Мы встали. Вид у отца был очень усталый. Увидя нас, он слабо улыбнулся и сказал:
– Все было отлично. Лучше, чем я ожидал. Молодцы.
Он еще раз улыбнулся и опустил веки. Но вдруг снова приоткрыл глаза, взглянул на меня и медленно произнес:
– У Яни температура.
– У меня? – удивилась я. – Да я прекрасно себя чувствую! Даже насморк не намечается.
Но мама заволновалась и, несмотря на мое сопротивление, заставила мерить температуру.
– Да что вы! Я здорова! Если хотите, могу протанцевать казачка, – смеялась я.
Я вытащила градусник и хотела посмотреть на него, но мама отобрала.
– Тридцать восемь, – прошептала она.
– Это у нее от сегодняшнего возбуждения, завтра будет совершенно здорова, – сказал дедушка.
И как всегда, оказался прав – утром я уже чувствовала себя великолепно.
День прошел спокойно, но вечером, когда мы ужинали, папа, как обычно, постучал в своей комнате ложечкой о стакан. Мама быстро вышла, за стеной послышались тихий разговор и папин кашель. Кашлял он мучительно и долго. Потом кашель резко оборвался и наступила странная тишина… И вдруг раздался душераздирающий крик мамы. Все бросились в папину комнату. Павлуша, взглянув на брата, побежал за врачом. Мама, держа отца за плечи, пыталась посадить его, трясла и умоляла не уходить, не оставлять нас. А он, глядя на нее широко открытыми глазами, пытался вздохнуть. Появились Павлуша с доктором, и нас, детей, тотчас выставили из комнаты.
Прошла, наверное, целая вечность. Наконец дверь открылась и вышел врач в сопровождении дедушки и дяди Павлуши.
– Зачем вы разрешили тяжелобольному в такой холод идти в цирк да еще дирижировать?! – говорил врач. – Это же для него непосильная нагрузка!
Дедушка только развел руками.
– Да, да… Понимаю. Бенефис, последний триумф артиста… – дед протянул доктору деньги, но тот не взял их. Он грустно смотрел на дедушку, как бы извиняясь за то, что не в силах предотвратить катастрофу. Потом достал из кармана какие-то порошки и сказал Павлуше:
– Дайте ему. Это снотворное. Ему теперь нужен только покой, он должен спать… Это все, что я могу для него сделать.
И доктор быстро вышел из комнаты.
Прошла ночь. На следующее утро никто из нас не пошел на репетицию. Мама молча сидела, держа на руках младшую сестричку, которая лепетала на языке, понятном только ей одной. Я сказала маме, что сама покормлю папу.
Когда я вошла с подносом в комнату, то первое, что увидела, был окровавленный носовой платок на полу около кровати. Я была не в силах подойти к отцу. Он почувствовал это, протянул руку и, подняв платок, спрятал его, как школьник прячет шпаргалку. Я села у папы в ногах и смотрела на его усталое, но такое любимое лицо.
Виновато улыбаясь, отец стал с трудом приподниматься. Я хотела помочь, он отрицательно покачал головой и сел сам. Я подала ему стакан, но папа не мог удержать его, он все время робко улыбался, точно извинялся за свою беспомощность.
– Что-то у меня сегодня с едой не получается, лучше полежу. – Он прикрыл глаза, а я на цыпочках вышла из комнаты.
Весь день в доме было тихо-тихо, даже из танцзала Шабловского, откуда обычно доносились звуки рояля и топот, сегодня не слышалось ни звука. Вернулись с репетиции наши партнеры и сказали, что нас освободили от работы на столько, сколько нам понадобится.
Когда мы ужинали, опять раздался звон стакана. Мама пошла к папе, а вернувшись, сказала, что он узнал, что нам дали выходные, и очень обрадовался.
Мы сидели за столом, никто не мог дотронуться до еды. Все думали об одном и том же и молчали. Не знаю, сколько времени мы так сидели. Наверное, уже наступила ночь, но нас, детей, никто не отсылал спать.
Вдруг из папиной комнаты донесся какой-то странный шорох. Все кинулись туда. Папа лежал на кровати, прерывисто дыша, пытаясь поймать хоть глоток воздуха. Павлуша бросился за доктором. Мы понимали, что ничем уже не можем помочь папе, и надеялись только на
