Шрифт:
Закладка:
Не думаю, что она верила в мою безгрешность. Так или иначе, в отсутствии менструации она видела доказательство неведомой вины, как-то связанной с лагерем: ее дочь наказана за то, что согрешила. Ни она, ни я никому об этом не рассказывали, словно это было каким-то постыдным изъяном.
Я была вычеркнута из сообщества девушек, где прекращение ежемесячных кровопотерь мыслимо всего в двух случаях – «беды» или далекой менопаузы, предвестницы смерти. Лишенная этого не слишком желанного визита раз в месяц, о котором подружки оповещали друг друга выражениями «ко мне тетя Роза приехала» или «англичане высадились», я оказалась вне времени – вне возраста.
В октябре 1958-го Билли Холидей поет в Париже в «Монтерее», а 12 ноября – в «Олимпии», на концерте, организованном джазовым критиком Франком Тено и фотографом Даниэлем Филипаччи. Певица остается в Париже, в джаз-клубе «Марс», до конца месяца. Она в ужасном состоянии из-за алкоголя и наркотиков.
20 июля 1958-го писательница Виолетт Ледюк встречает Рене Галле, тридцатипятилетнего опалубщика. «В пятьдесят лет я испытала первый оргазм и, следуя его неодолимой силе, вступила в ряды мужчин и женщин, которые доводят друг друга до экстаза», – пишет она в автобиографическом романе «Охота за любовью». В сентябре она везет Рене в Онфлёр и в Этрета. 21 октября пишет Симоне де Бовуар: «Рене Галле не написал и не пришел. То, что было мне даровано, тут же отобрали. Я хочу умереть». Она всё глубже погружается в страдания. В декабре, тоже Симоне де Бовуар: «Я хочу его. И хочу невозможного» и «Я брошу писательство». Отношения постепенно рушатся, пока весной 59-го не разваливаются окончательно.
Когда я читаю это, у меня внутри всё переворачивается. Как будто восемнадцатилетняя девушка, которая шла по бульвару де л’Изер под грохот ярмарки Сен-Ромен осенью 58-го, была не так одинока, не так несчастна, даже почти спасена оттого, что эти женщины – о которых она тогда и не слыхала – в то самое мгновение тоже тонули в боли покинутости. Как странно и приятно это ретроспективное утешение, когда воображение помогает унять боль воспоминаний, а пережитое нами неповторимое одиночество разбивается о сходство, пусть и приблизительное, с тем, что в то же время переживали другие.
За последние пятьдесят лет я часто видела, как перехожу Сену по мосту Корнель и брожу на левом берегу по Сотвилю – там постоянно шла стройка – в поисках технического коллежа для мальчиков (возможно, именно его гугл теперь определяет как технический лицей имени Марселя Самба), где Г. вел физкультуру и который я, должно быть, нашла на карте Руана в календаре, служившем мне подложкой на стол. Но этот путь я проделывала только в своем воображении. Девушка из 58-го ни разу не переходила Сену. Я не хотела выглядеть так, словно специально ищу Г., а еще – самой напрашиваться на встречу, где правда – которую я подозревала и отвергала – пощечиной хлестнула бы меня по лицу: правда о том, что ему на меня глубоко наплевать. Если и встретить его, то только случайно, на моем обычном маршруте от улицы Сен-Патрис до площади Бовуазин, или в четверг, мой свободный день, на улице Гро-Орлож. Пока мы не встретились, моя мечта оставалась невредимой.
Мне почудилось сходство между одной классной надзирательницей в лицее, брюнеткой с волнистыми волосами, и фотографией на прикроватной тумбочке Г., и я с загадочным видом сказала Р., невысокой пухленькой девушке, с которой сидела на занятиях: «Это моя соперница».
Иногда по ночам я шла в туалет на лестничной площадке и, стоя на крышке унитаза, смотрела через открытую форточку, выходящую на Сену, как огни Руана скатываются по склону на левый берег. Слушала многоголосый гул города и рев портовой сирены. Мой первый любовник был где-то там, где начиналась темнота. Мне кажется, я не страдала. Моя мечта обрела новую форму. Она стала горизонтом, перспективой следующего лета, когда – я в этом не сомневалась – я снова встречу Г. в лагере.
Я вбила имя и фамилию Г. в гугл. Они появились наверху страницы рядом с шестью фотографиями. На четырех из них были молодые мужчины лет двадцати-тридцати – эти сразу отпадали. Оставалось два групповых снимка. Я кликнула по одному, цветному, чтобы его увеличить. Фото было взято из какой-то статьи в областной газете и сопровождалось крупным заголовком: «Э. и Г. отмечают золотую свадьбу». Это был он. Название региона и города не оставляли никаких сомнений. На снимке толпа гостей на лужайке выстроилась в четыре тесных ряда – очевидно, чтобы все поместились в кадр – на фоне деревьев. Лица маленькие, немного нечеткие. Все мужчины моего поколения – седые. Он был в центре группы: самый крупный, широкие плечи, внушительный живот, стоит с видом патриарха. Рядом – невысокая женщина, возможно, в очках – трудно разглядеть. На нем повседневная рубашка с расстегнутым воротом. Вглядываясь в него, я узнала тяжелые черты лица и крупный нос, из-за которых он когда-то напоминал мне Марлона Брандо. Теперь, на фото, это был Брандо из «Последнего танго в Париже». Я посчитала: на фото было около сорока человек всех возрастов, в том числе дети – кто-то сидел на земле, кого-то держали на руках. Позже этот снимок напомнит мне летний лагерь. Судя по газетной статье, пара поженилась в шестидесятых, у них родились дети, множество внуков и даже несколько правнуков. Жизнь человека[36].
Нет ничего реальнее, чем эта фотография, сделанная меньше года назад, однако ошеломляет меня именно нереальность того, что я вижу. Нереальность настоящего – этого семейного портрета в сельской местности – рядом с реальностью прошлого – лета 58-го в С., которое я месяцами переводила из категории образов и ощущений в категорию слов.
Как мы присутствуем в бытии других, в их памяти, образе жизни, в самих действиях? Поразительное несоответствие между влиянием, которое оказали на меня две ночи с этим мужчиной, и ничтожностью моего собственного присутствия в его жизни.
Я ему не завидую: ведь это я – пишу.
Сегодня, снова взглянув на этот снимок в гугле, я ощутила смутную тревогу, близкую к отчаянию. Вдруг передо мной – клан. Сплоченный и могучий клан, вышедший из семени прародителя и без отклонений следующий по траектории успеха в обществе. Сила множества. «Я-то одна, а они-то все», – думаю я, как герой «Записок из подполья» Достоевского. Они словно обступают его, Крестного отца, единым фронтом, готовые дать отпор неведомой им задумке, ополчившись против памяти о временах, когда их еще не было или которые они, в отличие от меня, забыли. Они будто обличают меня в том, что я одержима тем же безумием, что и пятьдесят лет назад, только в другой форме. А именно – каждый день за письменным столом воссоединяюсь с девушкой, которая была мной, погружаюсь в нее. Я ее призрак, обитаю в ее исчезнувшей сущности.
Я вижу ее, эту девушку, на черно-белой фотографии с надписью «Бал в областном сельскохозяйственном коллеже в Ивто, 6/12/58» на обороте. Она выше и крупнее парочки справа от нее, парня и девушки. Все трое стоят перед каким-то растением вроде пальмы. Ее белое платье с плиссированным лифом на бретельках и юбкой-клеш подчеркивает грудь и открывает полные руки и крепкие икры. Она улыбается одними губами, чтобы не показывать неровных зубов. Лицо кажется широким, а взгляд – мутным из-за близорукости. Губы подкрашены, короткие волосы подвиты, на лбу прядка – единственная деталь, позволяющая узнать в ней девушку со школьного фото полугодичной давности. Этот снимок – копия, которую четыре года назад дала мне Одиль, девушка из той парочки, рядом с которой я стою. Я не помню, когда уничтожила собственную копию. Наверное, очень давно, не в силах сказать: «Это я», ни даже: «Это была я» про массивную девушку, которая выглядит на двадцать пять-тридцать лет и словно хранит на лице след пережитых в С. наслаждений. А возможно, эта фотография напоминала мне, что худшее тогда еще было впереди.
Сегодня ночью мне снился большой туристический автобус с писателями, целой толпой. Он остановился на какой-то улице, и оказалось, что напротив – бакалейная лавка моих родителей. Я вышла из автобуса: это же «мой дом». Ключ у меня был. На миг я испугалась, что он не подойдет. Я знала, что
