заселиться в общежитие, – девушка стучится в дверь соседнего бокса и весело обращается к маленькой кудрявой брюнетке, открывшей дверь и глядящей на нее недоуменно и смущенно: «Привет! Меня зовут Анни, а тебя?» Это будет их единственной беседой, так как соседка учится на парикмахера, а «парикмахерши», которых в общежитии большинство, не разговаривают с лицеистками и студентками и едят за отдельным столом.

Ей как никогда нужны другие, чтобы войти в состояние эйфории, которое она испытывает, рассказывая о своих каникулах.

В первые несколько вечеров она травит шуточки, которых понабралась в лагере, распевает непристойные песенки и не обращает внимания на сдержанность остальных девушек, считая, что они завидуют или восхищаются, пока одна из них не говорит спокойным тоном, что среди ее друзей так выражаться не принято. (Это Мари-Анник, бывшая ученица доминиканской школы, дочь предпринимателя, которая раз в неделю брала уроки фехтования и, должно быть, презирала меня еще больше, чем я ее ненавидела.)

Она пишет душевное ностальгическое письмо Жанни, своей соседке по комнате в лагере, и еще одно – Клодин, девушке с винным пятном, которая живет в Руане, и предлагает ей встретиться. Ни та, ни другая не ответят. Не закралось ли тогда у меня подозрения, что они считают меня безмозглой маленькой шлюшкой?

В лицее Жанны д’Арк, которым она грезила еще в пансионе Сен-Мишель в Ивто, она не знает ни одной из двадцати шести одногруппниц и ни один преподаватель не знает ее. Здесь имя Анни Дюшен лишено ореола академических заслуг. Среди девушек, которые между собой заодно, она обнаруживает, что безымянна, невидима. Вместо назойливого контроля монахинь – равнодушие в основном молодых, элегантных преподавателей, чья очевидная компетентность одновременно поражает ее и вызывает опасения: сможет ли она соответствовать?

На уроках английского она трясется от страха, что ее вызовут – она ведь даже вопроса не поймет. Удовольствие, которого она ждала от занятий физкультурой и плаванием, быстро оборачивается разочарованием: в спортзале ей скучно, а бассейн только для тех, кто уже умеет плавать. В конце концов она выпрашивает у врача освобождение.

Вопреки ее ожиданиям, здесь нет бесшабашных бунтарок, которых у выхода из лицея на улице Сен-Патрис поджидают толпы парней. Она пытается найти девушек поразвязнее, а потом не решается к ним подойти.

Она уже сталкивалась с социальным неравенством в пансионе, но там дочка бакалейщицы могла гордиться тем, что оценки у нее лучше, чем у богатых девочек, чья успеваемость зачастую была прямо противоположна социальному статусу их родителей. Здесь же, где все носят форменные платья-фартуки (одну неделю бежевые, другую – розовые), она может лишь догадываться о различиях.

Она чувствует, что попала в мир чужого превосходства, неуловимого и пугающего. Превосходство это она принимает как должное и вскоре начинает связывать его с профессиями родителей (префект, врачи, фармацевты, экономка в Нормальной школе, университетские преподаватели, школьные учителя) и домами в престижных кварталах Руана. Превосходство, которое проявляется в снисходительных улыбках в ответ на говор единственной в группе девушки из рабочего класса – Колетт П., стипендиатки, дочери каменщика, – которой другая студентка однажды высокомерно сообщает, что слова «ложить» не существует. Ей стыдно за Колетт и стыдно за себя – она ведь тоже долгое время говорила «ложить».

Она здесь – зрительница, наблюдающая за легкостью других, за естественностью, с которой те заявляют: «Как писал Бергсон» и «В следующем году я поступлю в Сьянс По[33]» или «Пойду в „ипокань“[34]» (она понятия не имеет, что всё это значит). Посторонняя, как в романе Камю, который она читает в октябре. Тяжелая и липкая на фоне девушек в розовых форменных платьях, их благовоспитанной невинности и непорочных вагин.

Первая же тема для эссе по философии повергает ее в муки, которым нет названия: «Можно ли разделить объективное и субъективное познание?» Она, всегда с легкостью писавшая работы по литературе, теперь одержима заданием, которое внушает ей ужас. Она в панике от своей неспособности формулировать тезисы и развивать концепции. А пригодна ли она вообще для науки? Может, лучше пойти в юристы, где, как ей говорили, надо «просто запоминать»? (В тот период своей жизни я верю всему, что слышу вне родительского дома.)

Чтобы написать это эссе, ей придется вырвать себя из лагеря, из воспоминаний о вечеринках, из ночи 11 сентября. Стереть отпечаток, который мужское тело оставило на ее собственном. Забыть, как выглядит член. Она выполнит это задание ценой усилий, которые до сих пор кажутся мне чудовищными, и даже получит средний балл. Ей мучительно чего-то недостает.

Степень и силу этой нехватки я определяю по воспоминанию о том потрясении, которое произошло со мной как-то вечером в кинотеатре «Омния», где шли «Любовники» Луи Маля. «Могло показаться, что он ждал ее» – с этих слов, с первых тактов Брамса на экране уже не Жанна Моро, а она сама в постели с Г. С каждым кадром ее пронзает влечение и боль. Это она в пещере, и она не может дотянуться до самой себя, соединиться со своим телом на экране, раствориться в этом сюжете, который проливает свет на ее собственную историю с Г., и даже сейчас, выводя эти строки, я не уверена, что тот свет, спустя столько лет, погас окончательно. Именно этим светом озаряют ее любовь стихи, которые она тогда читает: берет в библиотеке на улице Капуцинов всё, что находит из серии «Поэты наших дней», и переписывает длинные отрывки из Аполлинера («Послания к Лу»), Элюара, Тристана Дерема, Филиппа Супо и т. д. (Перечитывая их в красном ежедневнике, я обнаруживаю, что помню наизусть: «Не знаю, любишь ты меня как прежде или нет. / Протяжный стон трубы наполнил сумрак зыбкий…»[35])

Порой я поднимаю голову от бумаги и выныриваю из этого вовнутрь направленного взгляда, из-за которого всё вокруг мне безразлично. Я вижу себя глазами того, кто мог бы смотреть на меня с улицы, с узкой еловой аллеи, что тянется вверху, на холме: как я сижу за небольшим письменным столом у окна в свете массивной лампы. Постановочный и довольно удачный кадр (меня часто просили сесть так для фото в газету или для телесъемки). Интересно, к чему это, когда женщина пересматривает сцены из своей жизни пятидесятилетней давности, к которым память не может добавить ничего нового? Какая вера движет ею, если не вера в то, что память – это форма познания? И какое желание – сильнее желания понять – кроется в этих отчаянных попытках найти среди тысяч существительных, прилагательных и глаголов такие, которые создадут уверенность – иллюзию, – что достигнута наивысшая возможная степень реальности? Разве только надежда, что существует хоть капля сходства между этой девушкой, Анни Д., и любым другим человеком.

Пытаясь воссоздать минувшую действительность, не всегда можно рассчитывать на память, даже самую непреклонную, но одно несомненно: реальность пережитого в С. доказывает то, как оно отразилось на моем теле.

У меня не было крови с октября.

Хотя в целом девушка из 58-го знает о репродуктивной системе довольно мало, этого хватает, чтобы понимать: она точно не беременна – у нее были месячные после отъезда Г., – но другой причины она представить не может.

Суббота, конец октября. Она лежит на родительской кровати рядом с неработающим камином. Над ним – большое изображение святой Терезы из Лизьё. Их семейный врач, доктор Б., щупает и слушает ее живот, с которого не сводит глаз ее мать, сидящая на краю кровати. Все действующие лица немы и сосредоточены. Мертвая тишина, ожидание вердикта. Эта сцена десятилетиями разыгрывалась в спальнях и медицинских кабинетах. Она обладает силой бессмертного полотна, такого как «Анжелюс» Милле, и удивительно похожа на эту картину – возможно, из-за склоненных голов доктора Б. и моей матери. О чем думает девушка, я не знаю. Может быть, она молится святой над камином. Доктор Б. поднимает голову и внезапно становится крайне разговорчивым, словно всеми силами пытается убедить мать в невинности дочери. «Это, дорогая мадам, называется аменореей, – объясняет он. – Довольно частый недуг: у некоторых женщин, чьи мужья попадали в плен, месячные пропадали на всю войну!» Всеобщее облегчение, чуть ли не ликование. Всё, что возникало в мыслях, но так и не было произнесено, исчезает. Трагедии не случилось. В субботу, когда она вернется с занятий, придет сестра из ордена Богоматери Сострадания и сделает ей укол.

За два последующих года ни одно средство не сможет остановить мое истощение яичников: ни таблетки