Деревенские дети, окончив начальную школу, ехали в город и нанимались в прислуги. Те, кто оставался заниматься хозяйством, тоже только и искали возможности сбежать из этой глухомани.

Я решил учить детей программе средней школы. Они с готовностью откликнулись на мою задумку, правда, взрослые энтузиазма не проявили. Надо мной просто смеялись: мол, что за разговоры, дело монаха – молиться. Однако мне удалось переубедить селян и собрать детвору. Настоятель меня упрекал, требуя оставить пустые фантазии и заняться практикой; на это я отвечал ему, что смогу рассказать детям об учении Будды и сделать их буддистами, – не в том ли и состоит долг монаха, решившего следовать Пути Просветлённого? Его я тоже убедил и получил разрешение проводить занятия в монастырской читальне. Однако материальной поддержки мне не обещали.

После долгих размышлений я много дней подряд просил милостыню, потом купил на собранные деньги доску, старые книги, тетради, карандаши и прочие канцелярские принадлежности, раздал всё это ребятам и стал по вечерам учить их. А время от времени между занятиями доступными словами пытался донести до них буддийские доктрины. Дети занимались с охотой, добровольно участвовали в церемониях, и понемногу их представление о буддизме менялось. Даже взрослые, не любившие жадного, самодовольного настоятеля, стали проявлять интерес к храму.

В классе училась одна девушка по имени Оксун, настоящая красавица. Пятнадцатилетняя Оксун была дочерью известного буддийского живописца, давшего монашеские обеты. Рассказывали, что несколько лет тому назад, расписывая стены в павильоне Будды Шакьямуни в монастыре Сореса, он оступился, упал со стремянки и разбился насмерть. Семья жила в страшной бедности. Восемь детей-погодков во главе со старшим братом-пьяницей, оставшимся за главного, – немудрено, что они прозябали в вечной нищете. Когда в храме совершались похоронные обряды или подношения, мать приходила пособить, за что получала еду для детей и немного риса. Настоятель предложил Оксун остаться жить при монастыре и выполнять мелкие поручения. За это он даже обещал в будущем выдать её замуж. Бедствовавшая семья, разумеется, полностью это одобрила.

Мне казалось, Оксун испытывала ко мне какие-то чувства. Мне она тоже нравилась: красивая, скромная. Но вёл я себя с ней холодно. Мы общались только формально, личных разговоров я не допускал. Все силы я отдавал воспитанию учеников. И вот с некоторых пор я начал замечать, что Оксун ходит как в воду опущенная, совсем исхудала. Учиться стала кое-как. Избегала встречаться со мной глазами. Меня снедала тревога: я боялся, что своей чрезмерной холодностью ранил юную девушку.

Тем вечером я, как обычно, допоздна проводил занятия, а потом пошёл в свою комнату. Постоянно вспоминалось её лицо. Я закрыл глаза.

Вдруг слышу: кто-то зовёт меня по имени. Оксун! Она сидела на лужайке возле храма. Странно, она была нагая. Светлая кожа слепила своей красотой. И вдруг позади неё из куста калины выползла длинная, как верёвка, чёрная змея. Она замерла у неё за спиной, подняв туловище и высовывая огненный язык. Я обмер от ужаса и крикнул: «Оксун, змея!» Но к моему изумлению, девушка лишь рассмеялась. Змея обвила кольцами её белое нагое тело. Только тогда Оксун закричала. Я бросился к ней, но сколько ни бежал, оставался на том же месте.

Мне приснился кошмар. Пот тёк ручьями, словно вода. Я открыл дверь. Безумно яркий лунный свет заливал серебром окрестные горы; временами из деревни доносился собачий лай.

Дрожа от странного предчувствия, я пошёл к комнате Оксун. У двери я встал как вкопанный. Изнутри слышалось бешеное звериное дыхание, смешанное с девичьим плачем. Впервые в жизни я почувствовал желание убить. Мысль об убийстве, однако, так и осталась бесплотной; я сидел на корточках под навесом крыши и дрожал всем телом. Так продолжалось некоторое время, потом дверь открылась и из комнаты выскользнул чёрный силуэт. Он помочился на грядки, отхаркнулся и вернулся обратно.

На другой день я повёл Оксун подальше от посторонних глаз. Она покорно следовала за мной, кажется, напуганная моим грозными видом. Мы удалились от монастыря и вошли в сосновую рощу на горе.

– А теперь рассказывай! – потребовал я.

Глупо, но мой голос дрожал. Оксун только смотрела на меня полными ужаса глазами и ничего не отвечала. Я, сам того не ожидая, с размаху влепил ей пощёчину – она упала как подкошенная и зарыдала. Я ошеломлённо смотрел на её худенькие плечи, вздымавшиеся, как морские волны. Через некоторое время она подняла голову и коротко вскрикнула: «Мне страшно!»

Это случилось ночью через несколько дней после того, как она поселилась в монастыре. Она допоздна занималась, потом уснула крепким сном, но скоро проснулась, оттого что ей было трудно дышать. Кто-то прижимал её, навалившись грузным телом. Минуту-другую её мутное сознание металось между сном и явью, пока она не догадалась, что попала в беду. Поняв, кто этот тип, сопящий над ней, точно дикий вепрь, она попыталась его оттолкнуть и закричать, однако крик не смог вырваться из-под его толстой ладони, и мощная туша не двинулась с места. Оксун сопротивлялась изо всех сил. Тогда её шею обжёг ледяной холод. В лунном свете, проникавшем сквозь дверную щель, сверкнуло острое лезвие ножа.

«Не дёргайся. Если жить хочешь», – зловеще прошипел он ей в ухо. Чувствуя, что силы покидают её, она закрыла глаза.

На следующий день Оксун прибежала домой и рассказала о случившемся матери. Однако та почему-то даже не удивилась. Вытаращив глаза, она велела дочери помалкивать и поспешила в монастырь. Вернувшись, мать вытолкала дочь за дверь, прикрикивая: «Ну, ступай! Ступай!»

Оксун противилась, но мать толкала её и щипала: «Тебе повезло, дурёха. Делай, как тебе велят! Я знаю, что говорю…»

Девушка в слезах вернулась в монастырь, а семью освободили от арендной платы за землю и в придачу дали хороший участок под огород.

Оксун смотрела на меня полными слёз глазами и повторяла: «Мне страшно».

Перебрав в голове тысячи мыслей, я наконец решил, что лучше всего ей будет уехать из деревни. Я продал несколько мешков риса, добавил выручку к имевшимся у меня скудным сбережениям и отдал деньги Оксун. «Уезжай куда-нибудь подальше, – сказал я ей искренне, по-братски. – Лучше в Сеул или в какой-нибудь другой большой город. Поработаешь кухаркой, освоишься – а там что-нибудь да подвернётся. Главное – твёрдо решиться…»

3

– Покинувший горы монах, всё равно что рыба, выпрыгнувшая из воды, – сказал Чисан. – Для монаха зло расхаживать по столичным улицам среди бела дня. Вот