Шрифт:
Закладка:
– Пожалуй, я поеду с вами.
– Сентиментальность. Сентиментальность – мать блужданий.
– Я хочу знать, где та причина, что гонит вас в путь.
– Думаю, в конце концов мои блуждания начались из-за того, что я не был честен с самим собой. Не имел стержня честности, и не на что было опереться. Однако считать это причиной нельзя – это тоже не будет точным ответом.
Он резко тряхнул головой.
– О-о, я и сам не знаю, почему скитаюсь, точно бешеный пёс… Я не знаю – это единственное, что я могу сказать с уверенностью.
– Так вас привела в монастырь сентиментальность?
– Пожалуй. В итоге так оно и было. Наверно, я осознал, насколько тщетны порождаемые ею чувства, – это меня и подтолкнуло. Впрочем, будь то не сантименты, а доводы разума, острого, как лезвие ножа, – какая разница? Как ни прискорбно, я увидел, что мои возможности ограничены, что я блуждаю в аду отчаяния… Даже не это – я узнал душу Будды и понял, что тот буддизм, на который я возлагаю надежды, – не сказка о заоблачных небесах, а быль городских улиц, где люди, выживая ребро к ребру и промокая до костей, обливаются потом, смеются и плачут, любят и ненавидят. Мне открылась эта правда реального мира. Я узнал её, но не познал. Меня пугает, что опыт принесёт с собой страдания, потому я избегаю его. Вырядился в монашескую рясу и трижды в сутки забираю у людей пищу, которую они добывают в поте лица. Для меня и в аду оказаться – слишком большая честь. Какое я имею право обличать продажность, поразившую наши монастыри? Раз я не могу посвятить всю свою жизнь борьбе с этим злом, чтобы полностью его искоренить, не разумнее ли вернуть монашеские одежды и уйти?.. Ведь так я всего лишь гнусный пособ-ник.
На заострённом, как нож, лице Чисана лежала тяжёлая тень обречённости. Я с горечью схватил его руку и потряс.
– Почему вы постоянно об этом говорите?
Торопливо сновавшие мимо люди косились на нас.
– Побун, ступай в монастырь и медитируй. Попробуй устоять на острие. Одной ногой. А когда достигнешь пробуждения, покажешь путь таким, как я.
Смешно, но от этих слов во мне проснулось что-то вроде жалости к Чисану. Жалость – самая мелкая монета любви…
– Идёмте вместе, – упрашивал я. – Пробудем в монастыре хотя бы до начала затвора.
– Пусть будет по-твоему, – светло улыбнулся Чисан. – Только рядом с пропащим тебя самого сочтут таким и тоже погонят прочь.
Автобус вдруг остановился. В салон вошёл крепкий малый в камуфляжной униформе, с карабином в руке. Проверка случилась на региональном шоссе – до посёлка С. было рукой подать. Мы с Чисаном сидели в самом конце салона. Как ни странно, вошедший сразу направился к нам.
– Документы, – грубо и жёстко потребо-вал он.
Я порылся в кармане и вытащил удостоверение. Камуфляжный, почти вырвав карточку у меня из рук, пробежал по ней глазами и вернул.
– Монашеское удостоверение.
– Монашеское удостоверение? – переспросил я. Камуфляжный кивнул своим мощным подбородком. Карабин в его руке грозно качнулся. Я молча достал удостоверение.
– Ну, – он указал подбородком на Чисана.
– К чему всё это?
Чисан со своего места взирал на камуфляжного и не шевелился. Тот внимательно, с ног до головы, оглядел сидящего перед ним костлявого монаха в изношенной робе и коротко приказал:
– Монашеское удостоверение.
– У меня его нет.
Камуфляжный подозрительно прищурился.
– Как это нет? Разве монаху не положено иметь удостоверение?
Чисан усмехнулся.
– Какие доказательства нужны монаху? Какие ещё есть доказательства убедительнее бритой головы?
Камуфляжный приподнял карабин. Раздался неприятный металлический лязг.
– Чудило. В такое время разъезжать без документов. На выход.
– Подождите… он же…
Я попытался вступиться за Чисана.
– Без возражений – на выход, – грубо отрезал камуфляжный и отвернулся.
Помолчав мгновение, Чисан снял с полки обвисшую, как бычье яйцо, котомку и закинул за спину. Потом, криво улыбнувшись, посмотрел на меня.
– Ты поезжай. Обо мне не беспокойся. Будет судьба – ещё свидимся.
Продираясь сквозь любопытные взгляды, Чисан двинулся по проходу. Я поспешил за ним, на ходу надевая котомку.
Раскрашенный маскировочными пятнами контрольный пункт стоял за небольшим бугром, на который взбиралась дорога. Внутри было необжито и уныло. У стола, задрав на столешницу ноги, сидел человек в такой же форме, что и камуфляжный, и стриг ногти. Увидев нас, он зевнул.
– Ну так что, документы у вас есть?
Камуфляжный, опираясь на карабин, смерил Чисана взглядом.
– Сроду ничего такого не имею.
– Что? Ты кому, чудило, голову морочишь?!
– Монахом я так и не стал, так что монашеского удостоверения нет. Гражданином тоже не стал – документов не имею. Я нигде не зарегистрирован. Что ещё сказать?
– Языком чесать ты горазд.
Камуфляжный приблизился к Чисану, будто собираясь ударить его.
– Забавный ты, приятель, – фыркнул стригший ногти.
Я схватил камуфляжного за рукав.
– Подождите… Я могу подтвердить…
– Не лезь!
Камуфляжный прикладом ткнул меня в живот. Я еле удержался на ногах. Меня сковал страх, и я больше не смел открыть рта.
– Что там у тебя? – камуфляжный потыкал дулом карабина котомку Чисана. Тот по-прежнему криво улыбался.
– Ворох страданий. Что, желаете взглянуть?
Чисан снял котомку и вывалил вещи на стол. Каса, полотенце, зубная щётка, паста, общая тетрадь, несколько смен нижнего белья и фотоальбом – вот и все его пожитки.
– Простите. Надо бы избавиться от этого хлама, – пробормотал Чисан, будто говоря с самим собой. – Да и от этого бренного тела тоже… Только так можно освободиться… Хотя бы прикоснуться к свободе…
Камуфляжный взял в руки альбом. На каждой странице были аккуратно вставлены фотографии Чисана. Пожелтевшие, выцветшие снимки, точно шрамы жизни, – история десятилетнего монашеского пути. О да, это было лицо монаха.
– Похоже, ты и правда монах… А ну, давай-ка помолись.
Камуфляжный теперь решил от души позабавиться. Мне хотелось зарыдать. Из-за страха перед карабином ничего не оставалось, как молча сидеть в углу.
– И вы меня отпустите?
Камуфляжный приставил карабин к стене, сел на стул и зевнул.
– Ну давай, выдай класс. Я по молитве сразу пойму, настоящий ты монах или прикидываешься… Ох, как же я устал!
Чисан прижал ко рту кулак, несколько раз прочистил горло, потом прикрыл глаза и затянул нараспев «Дхарани Великого Сострадания»:
Намо ратна-траяя
Намах арья авалокитешварая
Бодхисаттвая махасатвая махакаруникая
Ом сарва бхайешу транакарая тасмаи
Нама скритва имам арья авалокитешвара ставам
Поклоняюсь
