Шрифт:
Закладка:
– Может, это такой парадокс: когда ничего не имеешь, лишь сильнее одолевает желание чем-то обладать?
– Наверное, так и есть… Всё гонишься и гонишься за большим… Думаешь: вот, нашёл – а оно всё ускользает. Что же мне не спится?..
– Всему виной иллюзии. Пустые иллюзии…
Чисан вдруг засмеялся.
– Стремление стать буддой – тоже иллюзия. Ещё бóльшая – да пожалуй, и самая большая на свете иллюзия. В старину какой-то «пропащий» говорил, мол, напрасно Будда пришёл в этот мир – только перевернул весь дом вверх дном. Золотые слова.
– Вы жалеете, что ушли в монастырь?
– Вовсе нет. Просто мне очень грустно. Каждый имеет облик под стать своему лицу и способностям. Когда человек отвергает этот облик и желает обрести другой, он умаляет свою ценность. Истина, которой учил Шакьямуни, проста и ясна. Таково же и учение Иисуса. Но вот стать этой истиной – задача не из лёгких. Попытаешься откусить больше, чем сможешь проглотить, – дело кончится трагедией. Растеряешь и то немногое, что имеешь… Окажешься не тут и не там, будешь скитаться где-то посередине. И умереть не умрёшь, и жить нормально не сможешь… Серый всегда был цветом тоски… Это ведь и цвет монашеской робы… Не белый, не чёрный… Есть ли на свете другой столь же безнадёжный цвет?..
Спустя три года я навестил старого наставника. Он сидел в зале для медитации скрестив ноги, с прямой спиной и прикрытыми глазами; его прекрасное лицо скорее походило на холодный слепок.
Сделав три земных поклона, я, однако, не опустился перед наставником на колени, а сел, как и он, в позу лотоса. На мою дерзость он и бровью не повёл.
Я крепко сжал зубы, направил внимание в область даньтяня[25] и молча потянулся рукой к его подбородку. И вдруг наставник открыл глаза. Меня обдало волной ледяного холода, я весь задрожал. Мне показалось, что он прочитал мои мысли. Боевой запал почти сошёл на нет, однако руки я не убрал.
Пронзив меня острым, как кинжал, ледяным взглядом, наставник вложил мне в ладонь какой-то листок. Это оказался кусок ханчжи[26] размером с открытку. На нём была нарисована та самая птица в бутылке.
С глубоким вздохом я что было сил смял рисунок и бросил его за окно. Наставник по-прежнему хранил молчание. Я больше не стал задерживаться и направился к выходу. И тут он меня окликнул. Я снова подошёл к нему. Он молча протянул руку к моему подбородку.
В тот же миг я словно очнулся. Застилавшая глаза пелена тумана спала, и я отчётливо увидел птицу в бутылке. Узкое горлышко, в которое никак не просунуть руку, стало понемногу расширяться – и наконец широко раскрылось.
Я опустил в бутылку руку и схватил птицу. Но потом случилось что-то странное. Я думал, что схватил её, однако моя ладонь оказалась пуста…
Вытаращив глаза, я уставился в бутылку. Внутри ничего не было. Абсолютная пустота. Я чувствовал себя жестоко обманутым и еле сдерживал слёзы. О-о, неужели все мои старания пропали даром? Неужели в бутылке с самого начала не было никакой птицы?
На меня вдруг навалилась страшная усталость, я едва держался на ногах. Я собирался было вытащить руку из бутылки – и не смог. Невероятно! Горлышко незаметно снова сузилось, и, сколько я ни пытался, руку высвободить не получалось…
– Так что привело вас в монастырь?
Не знаю почему, но у монахов считается табу спрашивать друг друга о причине ухода в монастырь. Однако Чисан ответил без колебаний. Похоже, колебаться было вообще не в его духе.
– Мелодрама. Отец отправился в нирвану, когда мне было три года; я вырос на руках у матери. Я и университетской жизни хлебнул с горем пополам. Мечтал стать судьёй – осуждать виновных и спасать бедных и слабых. Это было целью моей жизни. Но позже закрались сомнения. Я вдруг понял, как это нелепо, когда один человек судит другого. А потом случайно встретил Шакьямуни, его слова о том, что любой, достигнув просветления, может стать буддой… Ужасно заманчивые слова. Тогда я самонадеянно решил, что тоже должен попытаться стать просветлённым. Я вырвался из рук плачущей матери и обрил голову. Хе-хе-хе. Поначалу всё шло гладко. Но так долго продолжаться не могло. О-о, Владыка Всевидящий!..
За окном завывала полночная сирена. Чисан отвернулся к стене.
– Чепуха. Давай-ка лучше спать.
По змеившейся с перевала на перевал извилистой тропе мы забрались на самый верх гряды – внизу показался монастырь. Пылающий закат обагрял подножие горы; в его вечернем свете сгорбленные крестьяне убирали осенний урожай; весело щебетала детвора. В каждом доме над печной трубой клубился дым; повизгивая, резвились на улице дворовые псы. Я присел на корточки.
– Мирная картина, правда?
Чисан оглядывал окрестности с видом мастера фэн-шуй, выбирающего счастливое место.
– Издалека она сколь угодно может казаться красивой и мирной, – он бросил на меня взгляд.
Я сорвал травинку и зажал в зубах.
– Посмотрите: этот клубящийся дым, детский смех…
Чисан с треском сломал палку, на которую опирался.
– Мир? Нет никакого мира. На земле, где живёт и дышит человек, не может быть мира.
– Вы пессимист.
Я мелко разжевал травинку. Чисан отшвырнул сломанную ветку далеко в сторону.
– Эти понятия, «мир» и «любовь», сияют только на расстоянии. Стоит сократить дистанцию – они погибают. Такова их судьба.
Я выплюнул прожёванную травинку.
– Вы говорите о сложности их воплощения?
Чисан подошёл ко мне.
– Я говорю об эгоизме. Какие безответственные, легкомысленные слова! Мир… любовь…
Я сел на траву.
– Несколько лет назад я тут жил.
Чисан присел на корточки рядом, достал из поясной сумки сигарету и взял в рот.
– Значит, тебе есть что вспомнить?
Закат был цвета монашеской касы. Земледелец, расправив спину, постукивал себя кулаком по плечам. Дети, точно кузнечики, вприпрыжку бежали к храму.
Я встал и отряхнулся.
– Что вспоминать монаху?
В деревне возле монастыря Сореса было два десятка малоимущих дворов, хозяева которых трудились на монастырской земле, как и бывает в подобных селениях. Настоятель сетовал на безверие селян, но их, бедняков, волновали в первую очередь насущные проблемы, а вовсе не истины Будды, потому неудивительно, что верующих среди них не было. С пустым карманом даже свечи не поставишь.
Мне
