Шрифт:
Закладка:
— Они — что? — настаивала мама.
— Он ее трахал.
Лицо у мамы вытянулось, окаменело, щеки стали цвета яичной скорлупы. Она тяжело опустилась на стул у кухонного стола и уткнулась лицом в руки. Уронила сигарету, сигарета покатилась по полу. Я подобрал ее, положил на кофейное блюдце. У мамы из глаз лились слезы. Она высморкалась, снова уткнулась в руки. Плечи вздрагивали от беззвучных рыданий.
— Я забрал у него ключ. Он сюда не вернется.
Мама в ответ только высморкалась.
— Я теперь буду жить дома, — сказал я.
Мама не ответила.
Я достал из шкафчика под раковиной пластиковый пакет.
Выходя из квартиры, я слышал, как мама рыдает в голос — будто воет кто-то, раненный в самое нутро. Я поскорее закрыл дверь и сбежал вниз по лестнице. В голове у меня было пусто, револьвер натирал кожу на спине.
Во дворе сидел давешний парнишка с красным велосипедом. Сидел один на той самой лавке, на которой я сидел ночью. Когда я вышел из подъезда, он встал и направился ко мне, словно хотел от меня чего-то.
— Иди домой, — сказал я. — Сейчас таким малявкам гулять еще рано.
Но парнишка сунул руки в карманы. Я ускорил шаг, направляясь к автобусной остановке, мальчишка побежал за мной. Я обернулся.
— Иди домой!
Мальчик остановился и, склонив голову набок, посмотрел на меня, будто хотел, чтобы я забрал его отсюда.
— Иди домой! — повторил я; он повернулся и убежал назад, во двор.
В автобусе было полно народу, пришлось стоять. Ноги так дрожали, что я чуть не упал. На полпути к Тумбе я вышел из автобуса и поднялся в лесок, где мы со Смурфом когда-то, миллион лет назад, построили шалаш. От него ничего не осталось, кроме пары больших камней. Я поднял один из них, отгреб землю — ямка. Завернул револьвер в пакет, положил в ямку и привалил сверху камень. Обернулся: на меня смотрела косуля. Миг — и она унеслась, как ветер, едва касаясь земли. Была — и нет. Я спустился на остановку и дождался следующего автобуса до Тумбы.
12
О, братья и сестры, я расскажу вам о любви! Как я любил воскресные утра! Мама лежала в кровати, а я прижимался к ее теплому телу. Оно было почти горячим, под одеялом таился особый запах.
Я обожал ее тепло и боготворил ее запах. О, сестры и братья, такова была моя любовь.
А потом в мою жизнь пришел Навозник.
Школа была новая, перед ней раскинулся газон. В вестибюле стояли трое парней в бейсболках — по виду на год-другой старше меня. На самом крупном — серая футболка с сообщением: I’m the Bull[10].
— Привет, — поздоровался я. — Не знаете, где тут первая театральная группа?
— Первая ненормальная? — переспросил «Бык». — Без понятия.
— Дрессированных обезьян обычно загоняют в подвал, — добавил другой.
— А где это? — спросил я.
Но быки не ответили, и я отправился с этим вопросом к окошечку дежурного. У того было такое серое лицо, словно он все лето просидел дома.
Дежурный заглянул в какую-то папку.
— Первый этаж. Вверх по лестнице. Аудитория 114. Я нечасто нервничал, но тут что-то пробрало. Наверное, из-за запаха. Запах такой же, как когда я в семь лет в первый раз пришел в школу.
В школах полы моют чем-то таким особенным.
Возле сто четырнадцатой стояла группка мальчиков и девочек моего возраста. Одного было видно издалека. Длинный, как звезда баскетбола, с зелеными прядями в волосах. На ногах великанские ботинки, а шнурки он не завязал, и они лежали вдоль подошв, как полоски лакрицы. Верзила разговаривал с невысокой толстушкой, стриженной ежиком и в трех юбках, надетых одна на другую.
Я остановился, кивнул им. Толстушка мне улыбнулась.
— Это первая театральная? — спросил я, только чтобы что-нибудь сказать.
— Да, — ответил верзила и продолжил рассказывать девушке о каком-то концерте.
Я заглянул в класс. Кабинет был почти полон. Сразу ясно: в этом классе народ особенный, не похожий на мальчиков и девочек, что толклись на первом этаже. Одежда почти на всех висела свободно, колыхалась, у некоторых девочек выбелены лица. Вид уже вполне театральный, а ведь семестр только начинается.
Появился мужчина с седой щеткой волос, в круглых очках и с острым пронзительным взглядом. В руках он держал потертый портфель. Мужчина кивнул мне и другим, что стояли у двери, и мы все вместе зашли в класс. Он вошел следом и закрыл дверь.
Я посмотрел, куда бы сесть. Оставалось всего три свободных места. Я устроился на стуле подальше от кафедры, но все равно оказался прямо в поле зрения мужчины.
Тот откашлялся. Скрежет стульев по полу, шарканье ног — все замерло, воцарилась тишина.
— Меня зовут Янне Хольм, — начал мужчина. — Я классный руководитель первой театральной группы и буду преподавать вам шведский язык и историю театра.
Он сделал паузу и посмотрел на нас, будто изучая одного за другим. Времени на это дело он не жалел. Я встретился с ним взглядом.
— Все вы, чтобы поступить на этот курс, прошли ряд нелегких испытаний. Триста сорок кандидатов на двадцать четыре места. Вы — те, кто прошел конкурс. Я с некоторым опозданием поздравляю вас и надеюсь, что образование, которое вы здесь получите, пойдет вам на пользу.
Он снова посмотрел на нас, задерживаясь взглядом на каждом ученике.
— Сейчас я попрошу вас представиться. — Янне Хольм достал из портфеля какую-то бумагу и начал перекличку.
Двоих не было. Нас двадцать два человека. Верзиле что-то попало в горло, его не отпускал кашель, пришлось выйти выпить воды. Верзилу звали Стаф-фан.
Когда он вернулся на место, перекличка уже закончилась и Янне спрятал бумагу в портфель.
Он окинул класс взглядом. Стало тихо — так, что слышно было, как муха разгуливает по кафедре. Янне открыл рот.
— Стиль, — начал он. — Без стиля нет контролируемого высказывания. Без контролируемого высказывания нет вообще никакого высказывания, есть лишь недостаток контроля. Предпосылка всякого высказывания — стиль. Это касается текста, это касается театра, касается кино и музыки, танца, изобразительного искусства. Стиль есть контролируемое и осуществленное высказывание. Стиль определяет содержание высказывания. Измените стиль — и изменится высказывание. Без формы невозможно контролировать содержание. Неважно, что скажет человек, если он не знает, как он это скажет.
Янне протянул руку в пустоту и сказал: «Здравствуйте». Он произнес это «здравствуйте» тонким писклявым голосом, едва слышно, ссутулив спину и опустив голову. Но вот Янне
