— Нет, если ты начнешь палить по людям.

Я покачал головой, но Смурф этого не увидел.

Он круто развернулся и скрылся в лесу. Затрещали ветки. Смурф удалялся с грацией экскаватора.

Полная тишина.

Я изучил револьвер. В барабане шесть патронов.

Я вынул все, ссыпал в карман. Потом засунул револьвер за пояс штанов сзади.

Я отправился на Шерхольмен, где на холме жил Курт; из окон его дома открывался вид на IKEA.

Курта я не видел больше года. Он открыл дверь, щурясь на меня в свете подъездной лампочки. Боже, как он похудел.

— Кого я вижу! Йон-Йон! Давненько не виделись. Совсем давненько. Love me or leave me[5].

Курт отступил в сторону, я вошел. Он закрыл за мной дверь, набросил цепочку и положил костлявую руку мне на плечо:

— Ну как ты?

— Отлично.

— А Смурф куда делся?

— Отвалил.

Курт пошел в гостиную, я за ним. Балконная дверь была открыта, на проигрывателе крутилась пластинка.

— Слышал вот эту?

Курт вскинул руки, словно играет на саксофоне. Перебирал пальцами воображаемые клапаны, сжимал колени, изгибался, как деревце в бурю, морщил лицо, закрывал глаза.

— Джеки Маклин!

Курт поднял воображаемый саксофон выше, обхватил губами мундштук. Джеки Маклин звучал как пилка для ногтей. Курт морщился, словно каждый звук причинял ему боль. Через балконную дверь в комнату пробирался ветерок из приикейских степей.

Мне стало холодно.

Курт выудил из кармана рубашки сигареты.

— Хочешь?

Он протянул мне одну, я мотнул головой. Курт встал у балконной двери.

— Что поделываешь?

— В понедельник в школу.

— А, ну да, черт. Зубрильня. В какую ходишь?

— У меня театральный курс в Тумбе[6].

— Правда? — Курт повернулся ко мне, выдул дым в мою сторону.

— Конечно, правда.

— Поздравляю, черт тебя раздери. Поздравляю.

— Спасибо.

— Значит, будешь актером?

— Может быть. Еще не знаю.

— Понятное дело, будешь. После музыкантов есть только одна профессия — актер. Ну еще, ясное дело, писатели. Вот так они и считаются: музыканты, актеры, писатели. А всяких шахтеров — в топку. Чертовы придурки. Вроде Смурфа. Мясники. Этому нолю без палочки только мясником и быть!

Курт закашлялся.

— Если б я ходил в школу, где бы учили на музыкантов, актеров или как писать, я бы тогда!.. Понимаешь? После такой школы ты уж не пустое место. После такой школы можно стать чем-нибудь. Кем-нибудь. И жить пофасонистее. А не рассматривать каждый день обрыдлый пустырь.

Курт жалобно вздохнул, поморщился. На пару секунд сделал музыку громче. Протянул ко мне руку, призывая помолчать. Он слушал саксофон, закрыв глаза, потом убавил звук.

— Ох, черт. Черт, если бы один-единственный шанс… Если бы хоть попытаться чему-нибудь научиться по-настоящему, хоть раз, то не жил бы человек сорок девять лет пустым местом.

Курт подошел и положил исхудавшие руки мне на плечи. Зажатая в пальцах сигарета чуть не обожгла мне шею.

— Ты должен воспользоваться шансом, понимаешь? Тебе никто больше его не даст. А тебе скоро стукнет сорок девять, как мне. Он быстро приходит, этот сраный день, когда понимаешь: ты пустое место, ноль, и жизнь свою ты профукал, она утекла в никуда.

Он снова подошел к проигрывателю, склонился над динамиком, сделал громче, потом быстро убрал звук, поднял лапку и сменил пластинку.

Слушая звуки, льющиеся из динамика, Курт гримасничал, извивался, свистел и притопывал ногой. Мелодия неожиданно быстро закончилась; Курт выключил проигрыватель и снова встал у окна. Закурил еще одну сигарету.

— Скоро зима. Темнота, слякоть. Это же надо — ютиться в таком дерьмовом климате. Жить надо там, где тепло. В Марокко каком-нибудь.

Он положил на вертушку новую пластинку.

А я вышел на балкон. Пока я там стоял, начался дождь. Легкий, почти незаметный дождь лился с темного, но чистого неба. Минуту-другую. А потом все. Я стал смотреть на звезды. Узнал всего одно созвездие. Большую Медведицу. Как ни странно, Большую Медведицу показал мне Навозник.

Когда-нибудь я напишу книгу. «То, чего ты не знаешь» — вот как она будет называться. Хорошее название. Не какая-нибудь дерьмовая книжонка, а книга про то, как все устроено на самом деле. Изложу в ней все, что я знаю и чего не знает больше никто. Вот тоже хорошее название: «Все, что я знаю». Я произнес его вслух.

— Все, что я знаю. — И повторил по-английски: «All the things I know».

Курт любил разговаривать названиями. Когда мы со Смурфом были еще мелкими, он учил нас узнавать песни. Ставил пластинку с Майлзом Дэвисом или Билли Холидей и смотрел на нас. И мы лепетали:

— All the Things You Are, My Funny Valentine, The Way You Look Tonight, I’ll Get by, He’s Funny that Way и Love Me or Leave Me[7].

Курт улыбался и говорил: «Парни, вы что, не слышите — это же On the Sunny Side of the Street»[8]? И хрипло подпевал: «Grab your coat and get your hat, leave your worries on the doorstep…»[9]

Курт казался нам страшно интересным, потому что он сидел в дурке и у него никогда в жизни не было нормальной работы. В те дни мы катались в метро на буферах вагонов и при первой же возможности вели себя как самые настоящие психи. Нам казалось, что Курт — единственный, кто примерно как мы. Мама только тревожилась, Навозник бесился, и в седьмом классе нам назначили кураторшу, которая пожелала, чтобы мы ходили к ней на арт-терапию.

У нее были волосы до попы и большая грудь, а лифчика она не носила. Звали ее Бленда Тофт. Такая классная, что смотреть на нее, не ощущая известного подъема, было невозможно. Когда мы со Смурфом, сидя в сортире, закрывали глаза и говорили: «Бленда Тофт», то у нас тут же вставало, даже ни разу дергать не приходилось. Такая она была классная.

И вот эта Бленда захотела, чтобы мы ходили к ней на арт-терапию. В убогую группку, состоявшую из кучки неудачников. Туда ходил, например, толстый парень по имени Сроджан. Он вечно лез в драку, но был слишком жирный и не слишком сильный, так что лупили его дай бог. Его папа пытался обучить его карате, но это не помогло. Еще там была девочка, от которой пахло застарелой мочой. Она вечно ходила в одном и том же, и все знали, что она подворовывает в «Консуме». Каждый перерыв на завтрак ее ловили — она что-нибудь да прятала в трусах. У нее были