секунды она враз успокоилась и на выводе швырнула карточку. Веня взял ее и посмотрел на меня чуть-чуть прищурившись. Я знал, чего он прищури­вается: я шесть лет пишу докторскую, а он ее только начал — мол, обгонит.

Веня смотрел в карточку не отрываясь — и все смо­трел, будто машина выбросила фотографию красавицы на пляже. Мы с Дэном Ивановичем тоже при­мкнули. «Научным мышленьем субъект не обладает. Имеет счетно-решающие способности. Может быть ис­пользован учителем арифметики, счетоводом в колхозе и кассиром в гастрономе».

— Да у нее диоды не все дома! — сказал Веня и посмотрел на машину, будто собирался дать ей в морду.

— Нет уж, Вениамин Спиридонович, — закусил трубку шеф, — машина не ошибается, она железная. Я и сам замечал за вами кое-какие счетно-решающие способности. Вчера в буфете кефир съели, а платил я. Ну, теперь ваша очередь, — обратился он ко мне.

Я схитрил и сунул на ввод статью не самую первую и не самую последнюю — была у меня пара лучших статей. Машина покляцала и выдала карточку. Я про­чел и чем-то поперхнулся: «Мыслит совсем не. Может работать заместителем токаря».

— Первая фраза невразумительная, — сказал я, игриво улыбаясь.

— Вероятно, «не совсем мыслит», — с готовностью расшифровал шеф.

— Или «совсем не мыслит», — уточнил Веня.

— Да у нее пробки перегорели, — сквозь зубы за­ключил я.

Дэн Иванович ковырнул трубкой в ухе и дрожа­щими руками сунул в щель две статьи, известные каж­дому студенту. Классические были статьи. Машина заныла радостно и звонко, как школьник, у которого отменили урок.

Шеф схватил карточку, и мы прилипли по бокам: «Посредственный компилятор. Приемка посуды, бан­щик, уход за слоном...»

— Лягушевич! — крикнул Дэн Иванович так, что машина испуганно мигнула красными глазами.

Лягушевич вышел из-за портьеры.

— Слушай, да она испорчена! Триоды с пробками перегорели, да и кардан барахлит!

— Ну ?! —удивился Лягушевич и почесал пальцем во рту.

— Сколько она стоит? — спросил Дэн Иванович, — Триста пятьдесят тысяч рупь сорок пять.

— Рубль сорок пять, — повторил шеф. — А списать ее можно? Мы акт подпишем.

— Списать можно все, даже тещу, — сказал Лягу­шевич, сел за стол и вывел на бумаге «Мы, нижепод­писавшиеся…»

Мы нижеподписались.

— С вас причитается, — сообщил Лягушевич и из вежливости добавил: — Две да тех две, итого пять.

— Один, — уточнил Дэн Иванович.

— Чего... один? — обидчиво удивился Лягушевич.

— Ящик,— сказал шеф, соснул трубку так, что она по чубук въехала в рот, и добавил машине: — Идиотка!

Золотая скрепка

Замечено, что самой свежей голова бывает натощак. Поэтому я утром никогда не завтракаю пи­щей — только кефир и бег трусцой. Зато на работе полная отдача — всё отдаю. Еще бы отдал, да уже нечего.

Вот сегодня — пришел на работу, сел за стол, раз­ложил чертежи и замертвел в рабочей позе. Рабо­тать хочется — даже пятка чешется, хотя работа у меня умственная и вообще-то должна чесаться голова.

Пока я вникал в чертеж, к моему столу подошел Фаршиков. Подошел и отошел, только я его треуголь­ный затылок и видел. «Зачем это он приходил?» — от­мечаю я в мозгу, а с другой стороны, отмечаю — мало ли зачем приходил. Ясная голова стремится к ясности, это уж такое дело, поэтому я встаю и сам подхожу к Фаршикову.

— Слушай, ты зачем ко мне подходил?

— Я к тебе не подходил, — удивился Фаршиков. Пришлось вернуться на место. Я размотал рулон с чертежом, чтобы в него вникнуть. Как же он не под­ходил, когда я видел его треугольный затылок!

— Как же ты не подходил, — подошел я к нему, — когда я видел твой треугольный затылок?

— Что ж я, затылком к тебе подошел? — подозри­тельно спросил Фаршиков.

— Ты от меня затылком ушел.

— Я хожу лицом вперед, — обиделся Фаршиков. Мне-то все равно, чем он ходит вперед, а чем назад. Не о том речь. Я вернулся к столу и раскрутил чертеж...

— Послушай, — вырос передо мной Фаршиков,— а почему это у меня затылок треугольный, а?

— Спроси у своей мамы, — буркнул я.

— А я хочу спросить у твоего папы, — мрачновато сказал Фаршиков.

— Чего спросить? — неосторожно клюнул я.

.— Например, почему у тебя нос сизый.

И он пошел треугольным затылком назад. А нос у меня сизый с детства — тут папа ни при чем, хотя у папы тоже сизый, но не с детства. Я раскатал чер­теж и глянул в него, всматриваясь.

— Дружище, — положил руку на чертеж Фарши­ков и треугольно улыбнулся, — вспомнил, я ведь дей­ствительно подходил и взял у тебя скрепку.

— Ну вот, а еще обижался!

— Я на ромбический затылок обижался, — заме­тил он и пошел к себе.

Человек он, в сущности, неплохой, хотя треуголь­ник от ромба не отличает. И я человек неплохой в своей сущности, да и все люди неплохие. В сущности, конечно. Я распрямил чертеж, и тут меня как про­штамповало…

— Фаршиков, — положил я руку на его чертеж, — у тебя же целая коробка скрепок лежит вон у лампы!

— Понимаешь, совершенно забыл.

Может, и забыл, а может, свои скрепки экономит — на «Жигули» копит. Хотя чего экономить — скрепки государственные. Я разглядывал чертеж, чтобы в него всмотреться...

— Ну, скажи, — положил свою лапу на мой чертеж Фаршиков, — неужели скрепку для меня пожалел?

— Дело не в скрепке, а в ясности: подходил ты ко мне или нет?

— Так бы и сказал, — буркнул Фаршиков и спо­койно пошел к своему столу.

Я взглянул на часы — ого, три часа прошло. Сразу, конечно, развернул чертеж, но тут легкая тень про­бежала по ватману. Я поднял голову и увидел, как от моего стола пошел треугольный затылок. Опять, па­разит, подходил. Сейчас узнаю...

Не дышите

Мы входим в отдел. Просьба дышать не очень — люди же работают.

Перед вами начальник отдела,