— Может, соберем все в одно место, тогда и картина яснее будет, — сказал Нарзиев.

— Поедемте, — сказал Анвар и встал...

Выехали из Регара в полдень. «Москвич» Нарзиева шел споро, а ядовито-желтый цвет способствовал этому — шофера, завидев его издали в зеркале заднего вида, уступали дорогу, встречные же учтиво притормаживали, съехав на обочину. Мотор работал почти бесшумно, только слышался шум шуршащих шин. В салоне гулял знойный сквозняк, который быстро сморил Мирзоева и он задремал, откинув голову на спинку сидения. Лейтенант был занят рулем. Анвар сидел молча, погруженный в свои мысли. Он как бы заново переживал вчерашний вечер...

— Квартира и в самом деле роскошная, — сказал он, устроившись на диване, пока Мавлюда собирала чай. — Паркет... блестит, как лед, того и гляди поскользнешься.

— Сейчас это легко сделать, Анвар-ака, — сказала она, жестом пригласив его к столу, — в магазинах такие лаки появились, что, думаю, даже напильник, если его покрыть ими, станет гладким точно стекло. А вообще квартира — шик, конечно.

— Чего мать не приглашаете к чаю? — спросил он. Ему казалось, что войдя в дверь этой квартиры, нарушил какую-то связь между ее обитателями. «Сейчас бы мать и дочь говорили о чем-то своем, — подумалось, — а вместо этого... надо потчевать полуночного гостя».

— Время-то двенадцать, Анвар-ака. Для нас, молодых, оно незаметно, а мать... у нее свое расписание дня. Пейте чай с медом, такого нигде нет.

— Раз есть у вас...

— В Душанбе только у нас, ака. Сибирский мед, приятельница мамы каждый год присылает посылочку.

Мавлюда включила магнитофон, снизив его громкость. Комната наполнилась нежными звуками тара, тихими, и от того, кажется, грустными, щемящими сердце. Прерывать воздействие музыки разговором, даже на архиважную тему, казалось равнозначным неуважению к Мавлюде, к себе, к этому гостеприимному дому.

— Красивая мелодия, — сказал Анвар, когда тар перестал звучать, он взял ее руку в свою и легонько сжал пальцы. — Кто автор?

— Даже не знаю, — ответила Мавлюда, пытаясь высвободить пальцы, впрочем, не очень настойчиво, — когда я слушаю ее, мне хочется вернуться в десятый класс, в тот возраст, когда все удивляет и мир кажется таким цветущим и безмятежным, что — ликуй и ни о чем не думай! Может, что посущественнее приготовить?

— Что?

— Мы иногда собираемся тут, так в три часа ночи принимаемся готовить плов и... правда, мама ворчит, но незлобиво, просто по привычке.

— Можно бы и взаправду поворчать, — сказал Анвар.

— О, я вижу, вы сторонник строгого режима жизни!

— Делаю поправку — общепринятого.

— Пусть так, но и оно, втиснутое, так сказать, в рамки правил и теде, — своеобразная строгость, верно?

— Так жили все, кто прошел по этой земле раньше нас, видно, и после нас ничего не изменится, джаным. Знаете, чего я сейчас больше всего хочу?

— Я не обладаю способностью угадывать желания.

— Слушать вас, Мавлюда. Знать о каждом дне вашей жизни, о том, что вы думаете, и...

— К чему стремлюсь?

— Может, и это.

— Пейте чай, Анвар-ака, он остыл.

— Спасибо, я уже бухой. Уже поздно, пожалуй, я пойду.

— А кому же я буду рассказывать?

— Мне.

— Тогда вот что. Я сейчас уберу со стола, а потом постелю вам здесь, на диване.

— И будете рассказывать?

— Хоп...

Они проговорили часов до трех. Мавлюда с иронией, будто речь идет о жизни ее знакомой, рассказывала о себе, родителях и родственниках по линии отца и матери, о друзьях и увлечениях. Она сидела с краю дивана, положив руку на его руку и, странно, Анвар не реагировал на эту близость, хотя, надо сказать, не был ангелом в отношениях с женщинами. Ему даже на ум не приходило, что он рядом с женщиной. Он подумал, что тут, видимо, сыграла роль реплика, брошенная ею «...она знает, что я лишнего не допущу». Ему казалось сумасшествием, недостойным чести мужчины даже сама мысль пожелать больше того, что есть. Анвар и сам рассказывал ей о себе, о Касыме-ака, о его жене Марьям-хола.

— Сватать вас приедут они, — сказал он.

— А есть ли в том надобность, Анвар-ака, — произнесла она, — ведь мы с вами взрослые, современные.

— Ну, это как мать ваша решит, — сказал он.

— Она решит так, как пожелаю я. Ну, хоп, пора и отдохнуть немного. До сватовства далеко, успеем еще продумать что и как.

— Мне бы не хотелось откладывать его, Мавлюда. Вы же сами говорили, что о каждом прожитом дне нужно жалеть. Сколько жалости уйдет!

— Спокойной ночи, малыш! — Она резко встала и, наклонившись, поцеловала его в щеку. — Когда разбудить?

— Если мы выйдем из дома в половине девятого — отлично!

— Спите...

Утром Мавлюда угостила его завтраком — маставой, напоила чаем и проводила до отделения.

— Позвоните мне?

— Куда?

— Можно на работу.

— В случае, если мне не удастся это сделать, не обижайтесь! Хоп? Значит, не было возможности. Но я дам о себе знать.

Она кивнула...

Начальник денауского РОВД полковник Шералиев, Брукс и капитан Вахидов ждали таджикских товарищей на айване[8], устроенном под виноградником во дворе, пили чай и говорили о разных пустяках, хотя каждый в душе торопил время, чтобы встреча эта скорее состоялась и была поставлена точка в деле.

— Да, совсем почти забыл, — произнес Брукс, — есть одна сенсационная новость.

— Выкладывайте ее, — сказал Вахидов.

— Наш друг Анварбек, единственный холостяк в органах прокуратуры области, вскоре перестанет быть таковым.

— Источник информации надежный?

— Полковник Орифзода.

— О-о, отлично! Пора парню жениться.

— Знаете, кто она?

Капитан пожал плечами.

— Красавица — раз, умница — два!

— Качества, которые в одной женщине почти не сочетаемые, — произнес, улыбнувшись, Шералиев, — но уж коли встретилась такая Хамзаеву, нужно приветствовать это дело!

— Конечно.

С Юрчинского поста ГАИ сообщили, что «Москвич» душанбинской милиции прошел мимо на большой скорости.

— Минут через десять будут здесь — сказал Брукс, — пусть дежурный, Ульмас Шералиевич, проводит их к вам.

— Есть.

— Думаю, чай там не помешает.

— Понял...

Едва Брукс и Вахидов устроились за столом в кабинете Шералиева, открылась дверь и