претит мне

        Трезвый старческий ум. Смело! Вникай

                                                                и поймешь:

Древность была молода, когда те счастливые жили!

        Счастлив будь, и в тебе древний продолжится век.

Нужен предмет любви? Я дам. Но высшему стилю

        Только сама любовь может тебя научить».

Так он внушал, софист, а я и не спорил. Властитель

        Мне повелел, и увы! – я подчиняться привык;

Он же предательски слово сдержал: дал предмет,

                                                                но для песен

        Времени не дал. Никак мысли собрать не могу!

Речь влюбленные взглядом ведут, поцелуем, пожатьем

        Рук, особым словцом – и полусловом порой!

Сорванный вскользь поцелуй, да шепот и лепет

                                                            любовный—

        Гимн такой отзвучит и без отсчета слогов.

Музам ты верной была подругой, Аврора. Ужели

        Сбил и Аврору с пути этот беспутный Амур?

Вот предстаешь ты его наперсницей мне: разбудила

        И к алтарю зовешь, праздник ему отслужить.

Чувствую кудри ее на груди. Я шею обвил ей.

        Спит, и мне на плечо давит ее голова.

Радостное пробужденье! Часы покоя, примите

        Плод ночных услад, нас убаюкавших в сон.

Вот потянулась она во сне, разметалась на ложе,

        Но, отстранясь, не спешит пальцы мои отпустить.

Нас и душевная вяжет любовь, и взаимная тяга,

        А переменчивы там, где только плотская страсть.

Руку пожала. Сейчас распахнет небесные очи.

        Нет. Закрыты. Дает образ спокойно творить.

Не открывай, не смущай, не пьяни! Созерцания

                                                              сладость,

        Радости чистый родник, повремени отнимать!

Прелесть форм, изгибов изящество! Будь Ариадна

        Так хороша во сне, разве сбежал бы Тезей?

Выпить еще один поцелуй, заглянуть на прощанье

        В очи… Проснулась! Тезей, ты навсегда полонен.

XIV

«Мальчик! Свет зажигай!» – «Да светло!

        Чего понапрасну

        Масло-то переводить? Ставни закрыли к чему?

Не за горою, поди, за крышами солнце укрылось —

        Добрых полчасика нам звона ко всенощной ждать».

«Ох, несчастный! Ступай и не спорь! Я жду дорогую.

        Вестница ночи меж тем, лампа, утешит меня!»

XV

Нет, за Цезарем я не пошел бы к далеким

                                                       британцам,

        Флор в попину скорей мог бы меня затащить.

Мне куда ненавистней печального севера тучи,

        Чем хлопотливый народ южных пронырливых

                                                                     блох.

        С этого дня я чту вас вдвойне, кабаки да харчевни,

Иль остерии, как вас Рим деликатно зовет.

        Вы мне явили сегодня любимую с дядей,

                                                          с тем самым,

С кем, чтобы мною владеть, вечно плутует она.

        Тут – наш стол, где устроились теплой

                                                    компанией немцы,

Девочка ж насупротив с маменькой села своей.

        Все подвигает скамью, – и как же ловко! —

                                                              чтоб видел

Я в полупрофиль лицо, спину ж во всю ширину!

        Громче ведет разговор, чем в обычае римлянок;

                                                                       станет

Всем подливать, на меня глянет – и мимо прольет.

        По столу льется вино, а плутовка пальчиком

                                                                  нежным

На деревянном листе влажные чертит круги.

        Имя сплела мое со своим. И как я глазами

Жадно за пальцем слежу, вмиг уловила она.

        Римской пятерки знак под конец она вывела

                                                                 быстро

И перед ней черту. Дав мне едва разглядеть,

        Стала круги навивать, затирая и буквы и цифру,

Но драгоценную ту глаз мой четверку сберег.

        Нем сидел я и в кровь искусал горевшие губы,

То ли плутне смеясь, то ли желаньем палим.

        Сколько до ночи часов! И за полночь долгих

                                                                  четыре!

Солнце, замерло ты, медлишь, взирая на Рим.

        «Большего ты не видало, и большего ты

                                                            не увидишь», —

Так в упоении встарь жрец твой Гораций предрек.

        Только не медли сегодня, молю: благосклонное,

                                                                     раньше

        От семихолмия ты взоры свои отведи.

Дивный час золотой сократи поэту в угоду,

        Час, что блаженней других тешит художника глаз.

Глянь напоследок скорей, пылая, на эти фасады,

        На купола, обелиск и на когорту колонн;

Ринуться в море спеши, чтобы завтра увидеть

                                                              пораньше

        То, что веками тебе высшую радость дает.

Топкий этот, на версты поросший осокою берег,

        Склоны в пятнах кустов, в сумрачной сени дубрав.

Мало виделось хижин сперва. Потом ты узрело:

        Зажил разбойничий здесь и домовитый народ;

Все в облюбованный этот притон волокли, и едва ли

        Ты бы в округе нашло чем-либо взор усладить.

Видело: мир возникал, и мир в развалинах рухнул,

        Вновь из развалин восстал больший

                                                     как будто бы мир.

Дабы мне дольше видеть его тобой озаренным,

        Медленно, пусть и умно, нить мою парка прядет.

Ты поспешай, однако ж, ко мне, мой час

                                                        долгожданный.

        Счастье! Не он ли! Бьет! Нет: но уж пробило три!

Так-то, милые музы, легко обманули вы скуку

        Долгих часов, что меня держат с любимою врозь,

Доброй вам ночи! Пора! Бегу, не боясь вас обидеть:

        Гордые вы, но всегда честь воздаете любви.

XVI

«Что ж ты сегодня, любимый, забыл

                                                про мой виноградник?

        Там, как сулила, тайком я поджидала тебя».

«Шел я туда, дружок, да вовремя, к счастью, приметил,

        Как, хлопоча и трудясь, дядя вертелся в кустах.

Я поскорей наутек!» – «Ох, и как же ты обознался!

        Пугало – вот что тебя прочь отогнало. Над ним

Мы постарались усердно, из лоз плели и лохмотьев;

        Честно старалась и я – вышло, себе ж на беду!»

Цели старик достиг: отпугнул он дерзкую птицу,

        Ту, что готова сгубить сад – и садовницу с ним.

XVII

Многие звуки я не терплю, но что вовсе несносно,

        Это собачий брех, – уши он, подлый, дерет.

Только одна собака забрешет и в сердце пробудит

        Теплую радость – пес, что у соседа живет.

Он однажды залаял, когда моя девочка робко

        Кралась ко мне, и едва тайну не выдал чужим.

Лай у соседа заслышав, я сразу зажгусь: «Не она ли?»

        Или припомню, как дверь гостье желанной

                                                                  открыл.

XVIII

Вещь одна мне досадней