Помню, серый меня северный день обнимал.

Небо угрюмо и грузно давило на темя; лишенный

        Красок и образов мир перед усталым лежал.

Я же о собственном «я», следя недовольного духа

        Сумеречные пути, в помыслов глубь уходил.

Ныне мне лег на лоб светлейшего отсвет эфира,

        Феб-жизнедавец призвал к жизни и форму и цвет.

Звездами ночь ясна, и звучит она музыкой мягкой;

        Ярче, чем северный день, южного месяца свет.

Что за блаженство смертному мне! Не сон ли?

        Приемлет

        Твой амврозийный дом гостя, Юпитер-отец?

Вот я лежу и руки к твоим простираю коленам

        В жаркой мольбе: «Не отринь, Ксений-Юпитер,

                                                                     меня!

Как я сюда вошел, не умею сказать: подхватила

        Геба меня, увлекла, странника, в светлый чертог.

Может быть, ты вознести героя велел, и ошиблась

        Юная? Щедрый, оставь, что мне ошибкой дано!

Да и Фортуна, дочь твоя, тоже, поди, своенравна:

        Кто приглянулся, тому лучшее в дар принесет.

Гостеприимцем зовешься, бог? Не свергай же

                                                             пришельца

        Ты с олимпийских высот вновь на низину земли».

«Стой! Куда взобрался, поэт?» – Прости мне!

        Высокий

        Холм Капитолия стал новым Олимпом твоим.

Здесь, Юпитер, меня потерпи; а после Меркурий,

        Цестиев склеп миновав, гостя проводит в Аид».

VIII

Ежели ты говоришь, дорогая, что девочкой людям

        Ты не нравилась, мать пренебрегала тобой,

После ж, подростком, в тиши расцвела ты, – я верю,

                                                                       голубка:

        Любо мне думать, что ты странным ребенком

                                                                    росла.

Так виноградный цветок не пленяет ни формой,

                                                                ни краской,

        Ягод же зрелая гроздь – радость богов и людей.

IX

В осени ярко пылает очаг, по-сельски радушен;

        Пламя, взвиваясь, гляди, в хворосте буйно кипит.

Ныне оно мне отрадно вдвойне: еще не успеет,

        В уголь дрова превратив, в пепле заглохнуть

                                                                    оно, —

Явится милая. Жарче тогда разгорятся поленья,

        И отогретая ночь праздником станет для нас.

Утром моя домоводка, покинув любовное ложе,

        Мигом из пепла вновь к жизни разбудит огонь.

Ласковую Амур наделил удивительным даром:

        Радость будить, где она словно заглохла в золе.

X

Цезарь и Александр, великие Генрих и Фридрих

        Мне бы щедрую часть отдали славы своей,

Если бы каждому я хоть на ночь уступил это ложе:

        Только строго Орк держит их властью своей.

Будь же ты счастлив, живущий гнездом, согретым

                                                                любовью,

        В Лету доколь на бегу не окунул ты стопы.

XI

Грации, вам на алтарь стихотворец возложит

                                                             страничку,

        К ней добавит пяток полураскрывшихся роз —

И успокоится. Любит свою мастерскую художник,

        Если в ней предстает полный всегда Пантеон.

Хмурит Юпитер бровь, чело возносит Юнона;

        Гордо кудрями тряхнув, вышел вперед Мусагет,

Как равнодушно Минерва глядит, а легкий Меркурий

        В сторону глазом косит ласково и плутовски.

Но Кифарея дарит мечтателю нежному, Вакху,

        Сладость нег суля, влажный и в мраморе взор.

Словно объятий его не забыла и сонного дразнит:

        «С нами бок о бок стоять мог бы

                                        пленительный сын!»

XII

С Виа Фламиниа шум голосов ты слышишь, голубка?

        Это жнецы побрели с дальних полей по домам

С шуткой, со смехом: жатву убрали для римских

                                                                 хозяев,

        Тех, кто сам небрежет свить для Цереры венок.

Праздник теперь не справляют богине, что нам

                                                              золотую,

        Вместо сырых желудей, в пищу пшеницу дала.

Мы же вдвоем, в тиши отметим радостно праздник:

        Любящая чета – тот же согласный народ.

Слышала ль ты когда о таинстве древнем, пришедшем

        Из Элевсина в Рим за триумфатором вслед?

Установили греки его, и греки взывали

        Даже в Риме: «Войди, смертный, в священную

                                                                      ночь!»

Не подойдет и близко профан, новичок же, бывало,

        Трепетно ждет, облачен в белое – знак чистоты.

Вводят в храм. Сквозь рой невиданных чудищ

                                                                бредет он,

        Ошеломленный, и мнит: «Я не во сне ли?» В ногах

Змеи кишат. Чередой, в венках из колосьев —

                                                                у каждой

        Запертый ларчик в руках – девушки мерно идут.

С глубокомысленным видом гундосят жрецы,

                                                               ученик же,

        Еле скрывая страх, жадно глядит на огонь.

Лишь после всех испытаний откроется и неофиту

        Для посвященных живой, спрятанный в образы

                                                                        смысл.

В чем же тайна? А в том, что однажды Великая Матерь

        Милостиво снизошла ласку героя познать,

Критского юношу Иасиона, царя-землепашца,

        Скрытым дарам приобщив плоти бессмертной

                                                                    своей.

Счастье в Крит пришло! Богини брачное ложе

        Заколосилось, взошел тучный на нивах посев.

Весь же прочий мир изнемог. Забыла Деметра

        В жарких утехах любви свой благодетельный

                                                                   труд…

Внемлет сказке, дивясь, посвященный,

                                                     крадкой подруге

        Знак подает – а тебе внятен, любимая, знак?

Этот раскидистый мирт освятил нам укромное место,

        Миру не будет вреда, если мы жар утолим.

XIII

Был и остался плутом Амур. Доверься – обманет!

        Шепчет притворщик: «Поверь ну хоть на этот-то

                                                                       раз!

Мне ли с тобой плутовать? Моему ты отдал

                                                            служенью

        Всю свою жизнь, все стихи. Я – благодарный

                                                                    должник.

Видишь, и в Рим за тобой поспешил. А зачем?

        Захотелось

        Здесь, на чужой стороне, радость тебе подарить.

Жалобы слышу, что нет у римлян к приезжим

                                                             радушья,

        Если ж Амур прислал, гостю и ласка и честь,

С благоговеньем ты смотришь развалины

                                                        старых строений,

        С чувством проходишь по всем достопочтенным

                                                                  местам.

Выше всего ты чтишь обломки статуй – наследье

        Скульптора, в чьей мастерской гащевал я, и не раз.

Образы эти – творенья мои. Прости, не пустою

        Тешусь я похвальбой, сам же ты видишь, я прав.

Ты мне ленивей служишь – и где ж они,

                                                        прелесть рисунка,

        Краски живые твои, воображения блеск?

Снова, друг, потянуло ваять? Что же, греческой

                                                                                школы

        Двери настежь – запор не наложили года.

Вечно юный наставник,