Шрифт:
Закладка:
Помню, серый меня северный день обнимал.
Небо угрюмо и грузно давило на темя; лишенный
Красок и образов мир перед усталым лежал.
Я же о собственном «я», следя недовольного духа
Сумеречные пути, в помыслов глубь уходил.
Ныне мне лег на лоб светлейшего отсвет эфира,
Феб-жизнедавец призвал к жизни и форму и цвет.
Звездами ночь ясна, и звучит она музыкой мягкой;
Ярче, чем северный день, южного месяца свет.
Что за блаженство смертному мне! Не сон ли?
Приемлет
Твой амврозийный дом гостя, Юпитер-отец?
Вот я лежу и руки к твоим простираю коленам
В жаркой мольбе: «Не отринь, Ксений-Юпитер,
меня!
Как я сюда вошел, не умею сказать: подхватила
Геба меня, увлекла, странника, в светлый чертог.
Может быть, ты вознести героя велел, и ошиблась
Юная? Щедрый, оставь, что мне ошибкой дано!
Да и Фортуна, дочь твоя, тоже, поди, своенравна:
Кто приглянулся, тому лучшее в дар принесет.
Гостеприимцем зовешься, бог? Не свергай же
пришельца
Ты с олимпийских высот вновь на низину земли».
«Стой! Куда взобрался, поэт?» – Прости мне!
Высокий
Холм Капитолия стал новым Олимпом твоим.
Здесь, Юпитер, меня потерпи; а после Меркурий,
Цестиев склеп миновав, гостя проводит в Аид».
VIII
Ежели ты говоришь, дорогая, что девочкой людям
Ты не нравилась, мать пренебрегала тобой,
После ж, подростком, в тиши расцвела ты, – я верю,
голубка:
Любо мне думать, что ты странным ребенком
росла.
Так виноградный цветок не пленяет ни формой,
ни краской,
Ягод же зрелая гроздь – радость богов и людей.
IX
В осени ярко пылает очаг, по-сельски радушен;
Пламя, взвиваясь, гляди, в хворосте буйно кипит.
Ныне оно мне отрадно вдвойне: еще не успеет,
В уголь дрова превратив, в пепле заглохнуть
оно, —
Явится милая. Жарче тогда разгорятся поленья,
И отогретая ночь праздником станет для нас.
Утром моя домоводка, покинув любовное ложе,
Мигом из пепла вновь к жизни разбудит огонь.
Ласковую Амур наделил удивительным даром:
Радость будить, где она словно заглохла в золе.
X
Цезарь и Александр, великие Генрих и Фридрих
Мне бы щедрую часть отдали славы своей,
Если бы каждому я хоть на ночь уступил это ложе:
Только строго Орк держит их властью своей.
Будь же ты счастлив, живущий гнездом, согретым
любовью,
В Лету доколь на бегу не окунул ты стопы.
XI
Грации, вам на алтарь стихотворец возложит
страничку,
К ней добавит пяток полураскрывшихся роз —
И успокоится. Любит свою мастерскую художник,
Если в ней предстает полный всегда Пантеон.
Хмурит Юпитер бровь, чело возносит Юнона;
Гордо кудрями тряхнув, вышел вперед Мусагет,
Как равнодушно Минерва глядит, а легкий Меркурий
В сторону глазом косит ласково и плутовски.
Но Кифарея дарит мечтателю нежному, Вакху,
Сладость нег суля, влажный и в мраморе взор.
Словно объятий его не забыла и сонного дразнит:
«С нами бок о бок стоять мог бы
пленительный сын!»
XII
С Виа Фламиниа шум голосов ты слышишь, голубка?
Это жнецы побрели с дальних полей по домам
С шуткой, со смехом: жатву убрали для римских
хозяев,
Тех, кто сам небрежет свить для Цереры венок.
Праздник теперь не справляют богине, что нам
золотую,
Вместо сырых желудей, в пищу пшеницу дала.
Мы же вдвоем, в тиши отметим радостно праздник:
Любящая чета – тот же согласный народ.
Слышала ль ты когда о таинстве древнем, пришедшем
Из Элевсина в Рим за триумфатором вслед?
Установили греки его, и греки взывали
Даже в Риме: «Войди, смертный, в священную
ночь!»
Не подойдет и близко профан, новичок же, бывало,
Трепетно ждет, облачен в белое – знак чистоты.
Вводят в храм. Сквозь рой невиданных чудищ
бредет он,
Ошеломленный, и мнит: «Я не во сне ли?» В ногах
Змеи кишат. Чередой, в венках из колосьев —
у каждой
Запертый ларчик в руках – девушки мерно идут.
С глубокомысленным видом гундосят жрецы,
ученик же,
Еле скрывая страх, жадно глядит на огонь.
Лишь после всех испытаний откроется и неофиту
Для посвященных живой, спрятанный в образы
смысл.
В чем же тайна? А в том, что однажды Великая Матерь
Милостиво снизошла ласку героя познать,
Критского юношу Иасиона, царя-землепашца,
Скрытым дарам приобщив плоти бессмертной
своей.
Счастье в Крит пришло! Богини брачное ложе
Заколосилось, взошел тучный на нивах посев.
Весь же прочий мир изнемог. Забыла Деметра
В жарких утехах любви свой благодетельный
труд…
Внемлет сказке, дивясь, посвященный,
крадкой подруге
Знак подает – а тебе внятен, любимая, знак?
Этот раскидистый мирт освятил нам укромное место,
Миру не будет вреда, если мы жар утолим.
XIII
Был и остался плутом Амур. Доверься – обманет!
Шепчет притворщик: «Поверь ну хоть на этот-то
раз!
Мне ли с тобой плутовать? Моему ты отдал
служенью
Всю свою жизнь, все стихи. Я – благодарный
должник.
Видишь, и в Рим за тобой поспешил. А зачем?
Захотелось
Здесь, на чужой стороне, радость тебе подарить.
Жалобы слышу, что нет у римлян к приезжим
радушья,
Если ж Амур прислал, гостю и ласка и честь,
С благоговеньем ты смотришь развалины
старых строений,
С чувством проходишь по всем достопочтенным
местам.
Выше всего ты чтишь обломки статуй – наследье
Скульптора, в чьей мастерской гащевал я, и не раз.
Образы эти – творенья мои. Прости, не пустою
Тешусь я похвальбой, сам же ты видишь, я прав.
Ты мне ленивей служишь – и где ж они,
прелесть рисунка,
Краски живые твои, воображения блеск?
Снова, друг, потянуло ваять? Что же, греческой
школы
Двери настежь – запор не наложили года.
Вечно юный наставник,
