Узники молчали. Мишук Собака бешено сверкнул глазами, но тут же повесил голову, скрывая взгляд от палача.

– Врежь этому еще пятьдесят, – велел подьячий и вернулся за стол. И, словно спохватившись, добавил:

– Пусть поведает, как землю русскую татарам продавал. Где упрятал тридцать сребреников, от ливонцев полученных.

«Совсем запутался подьячий, – подумал Афанасий. – Не можно и от тех и от других серебро получать. Впрочем, какая разница. Все ведь понимают, что татары и ливонцы лишь отговорка, повод применить пытку. Бедный брат Федул!»

Палач быстро раздел чернеца, бросил взгляд на его багрово-черную спину и покачал головой.

– Пятидесяти не выдержит. На месте отойдет.

– Тогда дай двадцать, – с легкостью согласился подьячий. – Вот этот, – он ткнул пальцем по направлению к Мишуку, – покрепче будет. Когда Федул раскается, займись им.

– А, двадцать? – словно спрашивая себя самого, произнес палач. – Двадцать выдержит!

Ласково, словно прикасаясь к ладони любимой женщины, он взялся за рукоятку плети и без замаха положил первый удар. Брат Федул вскрикнул, а затем запричитал в голос.

– Господи, за что, Господи?! – Его слова, прерываемые свистом кнута, наполнили пыточную. – Ведь я так любил Тебя, Господи, почему же Ты мучишь меня, отдаешь на поругание?!

После десятого удара чернец обвис и смолк.

– Воды, – приказал подьячий.

Палач зачерпнул полный ковш из стоящей в углу бочки и вылил на голову монаха. Затем еще один и еще. Расползшаяся по полу черная лужа подтопила узников, но те даже не шевельнулись. Внимание всех было приковано к лежащему на скамье чернецу. После четвертого ковша тот очнулся и поднял голову.

– Где я, Господи?

– Пока еще в раю, – осклабился подьячий. – Ад тебе предстоит. Продолжай.

Снова засвистел кнут, но палач ослабил силу ударов, и брат Федул больше не терял сознание. Афанасий, не отрывая глаз, наблюдал за пыткой. Ему до сих пор не доводилось попадать в застенок, и он старался запомнить каждую подробность. Для чего и зачем, он не смог бы объяснить, но ему представлялось невероятно важным запомнить все происходящее до последней мелочи.

Все! Закончилось! Палач отодвинулся к стене, достал тряпицу и бережно отер кнут. Тряпица сразу промокла от крови. Вода на каменных плитах пола под скамьей тоже стала красной от ручейков, стекавших со спины и ягодиц Федула. Тот лежал, не двигаясь, полностью погруженный в боль.

В дверь требовательно постучали. Один из воинов-охранников отодвинул щеколду, и в застенок быстрым шагом вошел игумен Геннадий.

– Ну что, никто не раскаялся? – спросил он подьячего. Тот отрицательно покачал головой.

– Знаю, знаю, – сухо произнес игумен. – Закоснели в грехе. Скверну огнем выжигать нужно. Без жалости и снисхождения. Жалость к грешникам – от дьявола. Дайка список этого отступника, – он пренебрежительно ткнул длинным желтым пальцем в сторону брата Федула.

Подьячий перебрал лежащие на столе бумаги, отыскал нужную и подал игумену. Тот быстро пробежал ее глазами.

– Виновен в осквернении святынь. Пребывая в гостях у подлого пса Герасима, ошибочно именуемого священником, безучастно лицезрел, как оный вкупе с подлым псом Григорием в пьяном виде бесчестили святые иконы. Еще при том присутствовали сын Герасима Самсонка, поп Ереса и дьяк Гридя. Вот, смотрите, еретики, – игумен поднял бумагу над головой и грозно потряс, – не оскудела земля новгородская честными людьми. Есть еще православные, истинно за веру болеющие, почитающие Христа и святую церковь. Вы таились, как тати в ночи, скрытно злоумышляли недоброе. Думали, темнота укроет, стены заглушат? Ан нет, все про вас известно, о каждой мерзопакости донесено!

«Конечно, донос, – подумал Афанасий. – По-другому как бы они догадались? Кто-то из своих сообщил, из самых близких. Чужого бы поп Герасим в дом не пустил».

– Глаза, которые равнодушно смотрели на бесчестье святынь, – продолжил игумен, – должны потемнеть. Палач, делай свое дело!

Брат Федул попытался привстать, но веревки, державшие ноги и руки, не пустили. Палач подошел к обреченному, быстро развязал путы, перевернул тело, точно хворостинку, на спину и снова приладил веревки. Затем вытащил из жаровни раскаленный докрасна прут, но Федул стал отчаянно биться, вертеть головой. Подьячий подал знак охранникам, те вытащили из-под стола короткую скамейку, положили на грудь жертвы и навалились с двух сторон. Так придавили, что чернец едва мог дышать, жадно хватая воздух широко распахнувшимся ртом. Афанасий увидел черные, гнилые зубы и, несмотря на трагичность мгновения, брезгливо передернул плечами.

Палач левой рукой взял жертву за подбородок, направил поудобнее. Брат Федул замычал и зажмурился изо всех сил. Раскаленный прут вошел в правый глаз сквозь плотно сомкнутые веки, затем пронзил левый. Нечеловеческий вопль, казалось, разорвал сердце. Палач вернул прут в жаровню, охранники вернули скамейку под стол и снова встали по обе стороны двери. Брат Федул бился в судорогах, из обезображенных глазниц текли кровь и сукровица.

– Ну, может, кто-то признаться хочет или сказать что? – спросил игумен Геннадий. – Нет желающих. Стража, развести всех по темницам. Пусть подумают. А завтра начнем вот с этого, – и он указал на попа Наума.

Когда Афанасия выводили, он увидел, как поп Наум сделал знак подьячему.

Опять темнота, опять узилище. Жаркие стоны брата Федула. Для него темнота уже вечная.

– Почему смерть не идет? Сжалься, Отче наш на небесах! Забери меня к себе. Разве я плохо служил Тебе, разве не избегал соблазнов, разве не старался жить честно и чисто? За что же такая мука? За какой грех поразил Ты глаза мои? Сжалься, Отец, забери душу, возьми поскорее!

Горячо, захлебываясь, навзрыд умолял о смерти чернец Федул, просил, словно о величайшем одолжении, но смерть не шла. Шло только время, неумолимое, как раскаленный прут.

Афанасий не мог ни о чем думать. Страшная картина ослепления стояла перед мысленным взором, он гнал ее от себя, но стоны и неумолчный шепот чернеца удерживали картину на месте.

– Страна Офир, – вдруг повысил голос чернец. – Афанасий, далеко-далеко за морем лежит страна Офир. Оттуда мудрый царь Соломон привозил золото. Сказочная страна, плодовые деревья, реки, полные сладкой воды, ой-ой, как болит-то, вечное лето, голубое море, желтый песок.

– Откуда ты про нее знаешь, брат Федул?

– Моисей Хануш сказывал. Тот, что со Схарией жидовином в Новгород приезжал. Хануш попу Дионисию говорил, а тот дальше передал. Ох, не увижу я этой страны. Ни неба, ни солнца, ни даже Ильмень-озера! Ничего больше не увижу, никогда! Где же ты, смерть?

Он завыл по-звериному, застучал об пол руками, заколотил пятками.

– И слепые живут на свете, брат Федул, – попытался утешить его Афанасий. – О всякой твари Господь заботится, а уж о человеке, за веру пострадавшем, тем более.

– Доберись туда,