Рукотворными или природными наводнениями, землетрясениями или ядерной катастрофой – так или иначе бедствия выявляли неизменное напряжение между деревенской и городской жизнью. Масштабные проекты по восстановлению городов куда выигрышнее смотрелись на первых полосах, чем заметки о помощи, рассеянной где-то по деревенским весям. То есть даже с учетом того, что разрушенный город всегда необычайно дорого обходился государству, он все же несколько компенсировал правительству затраты на уровне пропаганды – скажем, трогательными фотоснимками счастливых горожан, въезжающих в новоотстроенные дома. Водораздел между городом и деревней также отчетливо проступает в отношении к вынужденному переселению: многие эвакуированные горожане наотрез отказывались от назначенного им временного жилья в сельской местности, что лишний раз подчеркивает тему наличия у них элемента выбора (или же его отсутствия). Вероятно, именно тот факт, что от армянского землетрясения 1988 года местные деревни пострадали наравне с городами, и осложнил для советских властей определение необходимых мер реагирования. Эвакуация населения в тридцатикилометровой зоне вокруг Чернобыльской АЭС осложнялась тем, что требовалось переселить не только жителей Припяти – городка с населением в сорок пять тысяч человек, но и крохотных деревушек, разбросанных по всей пораженной территории. Городские и деревенские жители выставляли в корне различные требования перед неуклонно слабеющим Советским государством.

В общем и целом бедствия обнажают многочисленные нестроения в самых разных социальных структурах, тем самым давая представителям различных научных дисциплин проанализировать их воздействие на наши общества. Держа в уме вышеозначенные теоретические положения и интерпретации, мы можем теперь обратиться к конкретным эпизодам советской истории, когда земля, бетон и металл внезапно превращались в один чудовищный поток.

Часть первая. Беспорядок в упорядоченном сталинском мире

2. Крымский полуостров в сентябре 1927 года и Ашхабад в октябре 1948 года

Двадцатые годы принесли новой советской власти ряд испытаний, которые ей предстояло преодолеть, прежде чем молодое государство обрело некоторую стабильность. Хотя в 1917 году с царским правительством было покончено, к началу двадцатых большевики тем не менее все еще сражались с упорными противниками нового режима. Однако даже с окончанием боевых действий достичь также и социально-экономического умиротворения им не удавалось. Одержав победу в Гражданской войне и разогнав критиковавших их меньшевиков, они все же не могли сразу приступить к претворению в жизнь полномасштабной коммунистической программы, поскольку страна еще не оправилась от тяжелой войны. Революционный замысел зиждился на марксистских идеях об индустриальном обществе, но проведению индустриализации мешало то, что все внимание нового советского правительства было посвящено восстановлению после Гражданской войны. Вслед за несколькими годами военного коммунизма и масштабной национализации имущества и промышленности была провозглашена Новая экономическая политика (НЭП), представлявшая собой чрезвычайно ограниченный капитализм. И когда в 1925 году Бухарин заявил крестьянам, что им следует «обогащаться», прозвучало это так, словно весь коммунистический мир вдруг встал с ног на голову [Коэн 1988: 251]. Так, герои «Цемента» Ф. В. Гладкова пытаются сжиться с этим самым НЭПом, недоумевая по поводу нового направления революции [Гладков 1958: 187]. Мир искусства также претерпевал изменения: художники и архитекторы наперебой насаждали новую революционную культуру на эстетической, интеллектуальной и физической советской почве[48].

После смерти Ленина в 1924 году советские руководители развязали борьбу за престолонаследие, пытаясь, каждый по-своему, определить направление дальнейшего движения Советского Союза: Бухарин упорно продвигал политику НЭПа, Троцкий проповедовал перманентную революцию, а Сталин, аккуратно маневрируя между ними, постепенно утвердил свое безусловное первенство[49]. Окончательно же курс оформился лишь после «шахтинского дела» в мае 1928 года, когда более полусотни «буржуазных» инженеров и руководителей предприятий были обвинены в антисоветском вредительстве и саботаже. Вскоре после этого Сталин успешно разделался с основными соперниками, объявил о начале первой пятилетки, ускоряя темпы индустриализации и параллельно проводя жесточайшую коллективизацию крестьянства.

Всего за несколько месяцев до начала «шахтинского дела» Крымский полуостров содрогнулся от серии мощных подземных толчков, первый из которых произошел в ночь с 11 на 12 сентября 1927 года, вызвав панику среди местных жителей и туристов[50]. Северное побережье Черного моря – традиционное место отдыха нэпманов и простых рабочих – в одночасье обратилось в зону страшных разрушений. Местной прессе даже пришлось уверять читателей, что, вопреки слухам, полуостров никоим образом не сползет в море[51].

Землетрясения в Крыму не были в новинку, и, даже не обладая значительным числом подробных исторических свидетельств о бедствиях прошлого, сейсмологи без труда воссоздавали их хронологию: так, толчками средней силы отметились 1843, 1855 и 1859 годы; весной 1872 года содрогалась Ялта, а в 1919 году – Симферополь. Но, что более важно, буквально за несколько месяцев до обсуждаемого нами сентябрьского землетрясения случился еще один мощный толчок: июньское землетрясение того же года отдалось во всех уголках полуострова разбитыми вдребезги стеклами, люстрами и полетевшими с полок вещами [Маркевич 1928: 69–70]. Однако же июнь, как выяснилось, был лишь скромной прелюдией к сентябрю.

Помимо высокой магнитуды, катастрофичность сентябрьского землетрясения заключалась и в том, что оно распространилось на весь полуостров. Для измерения интенсивности землетрясения крымские ученые использовали шкалу Росси – Фореля, которая – в отличие от шкалы Рихтера, позволяющей измерить исключительно природную силу, – учитывает также и влияние бедствия на жизнь общества[52]. Так, сила июньского землетрясения в Симферополе не превышала пятого уровня этой шкалы, соответствующего толчкам достаточно ощутимой силы, способным сдвинуть с места небольшую вещь, не причиняя при этом серьезного ущерба [Двойченко 1928: 77]. В сентябре же магнитуда землетрясения в прибрежных районах – в Ялте, Балаклаве и Севастополе – достигала девятого уровня, при котором здания частично или полностью обрушаются. Расположенный дальше от берега, в центре полуострова Симферополь пострадал меньше, но и там сила толчков достигала седьмого уровня, то есть на целых два деления шкалы выше, чем в июне, что также нанесло ущерб зданиям города [Шимановский 1928: 43–45].

Итак, первыми толчки ощутили жители прибрежных городов. Вскоре после полуночи 12 сентября задрожала Алушта, следом за ней – Ялта и Севастополь, а затем толчки начались уже по всей территории полуострова. Поскольку Алушта была первой, сейсмологи пришли к выводу, что эпицентр землетрясения находился приблизительно в 25–30 км от береговой линии. То есть очаг не располагался в каком-то конкретном городе, но характер бедствия был таков, что его сила зависела от географических, геологических и культурных особенностей конкретного места. Пожалуй, более всего пострадала Ялта, где еще с дореволюционного времени сохранилось множество наскоро (для получения пущей выгоды с приезжающих на источники) сколоченных