Распространение слухов служило весьма тревожным сигналом, но их источником было не только воображение религиозных мыслителей. Чрезвычайно популярная идея о провале полуострова в Черное море обрела массу сторонников именно потому, что о подобной возможности на страницах «Правды» высказывались маститые ученые. И несмотря на то, что катастрофа моделировалась сугубо гипотетически, в масштабах геологического времени (порядка ста тысяч лет), известие о ней вызвало в народе настоящую волну паники[95]. Прилагалась масса усилий, чтобы развеять слухи, однако вредоносная идея, согласно официальным отчетам, пустила слишком глубокие корни. Даже обещания, что «большевики штурмом возьмут любую крепость», не возымели никакого эффекта[96].

Популярность данного слуха понять довольно трудно, поскольку источники не объясняют, во что верили те или иные люди. Может, он распространился благодаря авторитету науки, от имени которой сообщалась эта гипотеза? А может, этому поспособствовал социальный статус и авторитет конкретного человека, выступавшего по данному вопросу? Может статься, что слух обрел подобный размах, поскольку информация была опубликована в важнейшей в стране газете? Что касается первых двух предположений, судя по всему, идея вскоре вовсе отделилась от каких-либо апелляций к науке и авторитету, поскольку по части сейсмологии авторитет ученых в Крыму был довольно низок. Ведь вплоть до самого землетрясения полуостров даже не считался потенциально опасной зоной, а функционирующих сейсмостанций на нем и вовсе не было[97]. Научные комиссии и геологические экспедиции появились лишь после того, как все разрушения уже случились[98]. Ученые же отреагировали на людские толки сборником научных статей, разъясняющих основы сейсмологии вроде причин землетрясений, а также почему Крым никоим образом в обозримом будущем не окажется под водой. В числе прочего в одной из статей приводился исторический экскурс о землетрясениях на полуострове, где автор цитировал и IV книгу Геродотовой «Истории», в которой указывается, что скифы почитали землетрясения настоящими чудесами [Маркевич 1928: 64][99]. Пожалуй, нечто похожее на подобное чудесное объяснение с легкостью встроилось в уже существующие религиозные верования и потому оказалось столь устойчивым.

Пока ученые формулировали свои теории касательно землетрясения, Красный Крест развернул на полуострове масштабную деятельность по преодолению его последствий. В конце двадцатых годов он еще обладал определенной независимостью, позволявшей даже обсуждать степень участия в его мероприятиях и военных, и государства в целом. Уже совсем скоро подобные обсуждения будут прекращены. Члены Красного Креста понимали, что их организация не является НГО (негосударственной организацией), но все же пытались предотвратить вмешательство военных в свои дела (что для любой государственной организации было в порядке вещей)[100]. Красный Крест стал единственной крупной независимой организацией, осуществлявшей спасательные мероприятия после землетрясения: были созданы передвижные санитарные станции, курсировавшие по всем пострадавшим районам, а там, где существовал риск развития инфекционных заболеваний, работали бригады дезинфекторов [Семашко 1928б: 3]. Власти всерьез опасались развития эпидемии: едва уцелев от мощнейших толчков, крымчане теперь боялись жить на вторых-третьих этажах, предпочитая тесниться на первых, бок о бок с сельскохозяйственными животными, что создавало чрезвычайно благоприятные условия для развития всевозможных инфекций и грозило едва ли не большей бедой, чем само землетрясение[101]. Красный Крест непрестанно направлял своих членов на борьбу с развитием инфекционных заболеваний, а также распространял брошюры (как на русском, так и на крымско-татарском языках), в которых разъяснялась важность соблюдения правил гигиены. Наконец, Красный Крест мобилизовал все свои организационные ресурсы с целью сбора средств по всей РСФСР [Семашко 1928б: 3]. Вплоть до землетрясения в Армении в 1988 году российский Красный Крест больше ни разу не сыграет столь же значительной общественной роли.

В качестве общенародной проблемы землетрясение вскоре отошло на второй план в связи с объявлением весной 1929 года начала Первой пятилетки и в целом ускорения темпов индустриализации страны. Поскольку землетрясение произошло как раз накануне централизации административной системы в целом, принимавшиеся меры были в некоторой мере беспорядочными. Красный Крест действовал по собственному усмотрению, руководство РСФСР никак не могло найти общий язык с крымскими властями, республики жертвовали, кто сколько сочтет нужным, а ученым недоставало авторитета, чтобы общественность прислушивалась к их мнению. Ситуация разительно переменилась после перехода к сталинской программе, однако государство так и не научилось полностью контролировать ситуацию во время бедствий. Так, когда в 1938 году разразилось землетрясение в Кыргызстане, все затраты вновь легли на местный бюджет[102]. Но и спустя десять лет сталинское правительство все еще не могло толком определиться с тем, как следует действовать во время масштабной катастрофы: в Ашхабаде в 1948 году право решающего голоса вместо руководства республики присвоила себе центральная власть, не имевшая тем не менее четкого плана на случай чрезвычайных ситуаций, позволившего бы справиться с явлением, достаточно рядовым для южных окраин советской империи.

Трагедия на крымских берегах имела преимущественно внутренние последствия; в Ашхабаде же, напротив, беда случилась как раз в тот момент, когда договоренности, заключенные в 1945 году, стали постепенно терять силу. Разделение Германии на четыре оккупационные зоны считалось сперва временной мерой, однако нараставшее напряжение между Советами и западными державами[103] отразилось и на прочности границ. Уже в июле 1947 года в журнале «Foreign Affairs» вышла статья Джорджа Кеннана[104], озаглавленная «Истоки советского поведения», в которой автор анонимно излагал стратегию сдерживания в отношении Советского государства, и в том же году был принят План Маршалла, направленный на восстановление европейской экономики и продвижение американских ценностей. Спустя считаные месяцы западные страны объявили о выпуске в своих зонах новой валюты – немецкой марки (Deutsche Mark); всего через четыре дня советское правительство также выпустило немецкую марку – восточную (Ostmark) – и полностью закрыло сообщение с западными районами Берлина. Отрезанные от западной части Европы и лишенные поставок продовольствия, жители Западного Берлина с ужасом смотрели в будущее. В начале июля, к негодованию Советов, американцы и британцы организовали воздушный мост, посредством которого продовольствие доставлялось в Берлин; поставки продолжались вплоть до мая следующего 1949 года, когда советская администрация сняла блокаду. Тем временем за кулисами – в секретных конструкторских бюро – советские ученые все ближе подступали к созданию собственной атомной бомбы, чем наконец устранялось критическое военное превосходство Америки над Советским Союзом[105].

Подобные глобальные вопросы, а также восстановление разрушенных войной советских городов занимали новоявленную сверхдержаву, так что ресурсы, которые можно было бы направить в Ашхабад, оказались чрезвычайно ограниченны. Тем не менее реакция государства на сей раз была куда более организованной, чем в случае