Но все это не заслуживало бы тщательного разбора, если бы не одна деталь. Во «Властелине» оружие балрога описано так: «В правой руке пришелец сжимал меч, похожий на язык пламени, в левой — бич со многими хвостами»[16]. Меч балрога раскалывается от удара о меч Гэндальфа, а бич здесь — необходимый элемент сюжета, поскольку именно бичом рухнувший в бездну балрог захлестывает ноги Гэндальфа, увлекая его за собой.

В «Сильмариллионе» оружие балрогов принципиально меняется: «…Сердца их были из пламени, но обличье — тьма, и ужас несли они с собою: у них были огненные бичи. Позже в Средиземье их звали балрогами»[17]. Как видим, Толкин отказывается от избыточного оружия демона из «Властелина» и при этом усиливает тему огня, заменяя меч на бич, то есть визуальное воплощение протуберанцев пламени. (Обратим внимание, что во «Властелине» бич еще не огненный.)

Есть и еще одно объяснение того, почему писатель предпочел избежать образа огненного меча.

Архангел Михаил с огненным мечом. Картина Игнасио де Риеса. Середина XVII в.

Метрополитен-музей, Нью-Йорк

Возможно, это стремление было обусловлено тем, что огненный меч — одно из христианских представлений: атрибут архангела Михаила и ангела в Эдеме, препятствовавшего изгнанным Адаму и Еве вернуться в рай. Ангельский атрибут у порождения Врага — конечно, это недопустимо для христианина. При этом Толкин еще во «Властелине» использовал образ огненного меча и в благом аспекте: в сцене боя с балрогом меч Гэндальфа «холодный и белый, сиял в правой руке мага». Едва ли это просто художественный прием — именно на фоне библейских коннотаций.

Дагор Браголлах.

© Художник Елена Куканова

В этом контексте представляется неслучайным, что в «Сильмариллионе» в уже упомянутом поединке Финголфина и Моргота меч эльфийского короля описан так: «выхватил свой меч, льдисто сверкавший Рингиль». Подчеркнем, что, в отличие от «Властелина», «Сильмариллион» крайне скуп на описания, и меч, сияющий в буквальном смысле, там больше не встречается. Еще одна метафора огненных мечей относится к сыну Финголфина — Фингону, ставшему верховным королем после гибели отца. Речь идет о Битве Бессчетных Слез, где натиск воинства Фингона был так велик, что им едва не удалось разгромить войска Моргота: «Сверканье обнаженных мечей нолдор подобно было пламени, объявшему тростник». Здесь это именно метафора, в отличие от меча Финголфина и меча Гэндальфа (кстати, его меч ранее принадлежал второму сыну Финголфина, Тургону, владыке Гондолина, о чем сообщается еще в «Хоббите»).

Итак, обзор пространственной символики «Властелина колец» и «Сильмариллиона» показывает нам, что Толкин не просто использует отдельные элементы мифов и сказаний (как было в «Хоббите»), но заимствует самую суть, самую основу семиотической структуры. Причем он берет у скандинавов только те аспекты космологии, которые связаны с образом Врага.

Это неслучайно, в чем мы убедимся при дальнейшем анализе.

Северное мужество

Для мировоззрения славянина (и в частности, русского читателя) очевиден тот факт, что бой ведется ради победы. Вот почему нам очень трудно понять психологию германских народов, для которых победа не главная цель битвы, а иногда и не цель вовсе.

Выдающийся отечественный ученый Арон Яковлевич Гуревич писал: «Смерть фигурирует в героической поэзии германцев не как некое меланхолическое memento mori, напоминание о бренности мира, о преходящем характере всего земного. Смерть — момент, когда герой переходит в мир славы, ибо только со смертью он достигает завершенности и только слава останется после него. Но в этом “только” — все: слава — главная ценность в героической этике»40. Анализируя далее «Гренландскую песнь об Атли» из «Старшей Эдды», он показывает, как скандинавский герой сознательно едет на верную гибель именно потому, что его кончина будет неслыханной, ужасной — и слава о нем будет жить в веках; более того, брат требует мучительной казни для брата, давая тому возможность проявить максимальную силу духа и обрести немеркнущую славу. Как подчеркивал Гуревич, герой, устремляясь на смерть, вопреки предостережениям и здравому смыслу, поступает «как должно владыке», проявляя достойное конунга презрение к смерти.

Слава как высшая категория героики германских народов была хорошо известна деятелям культуры первой половины ХХ века. Так, в отечественном фильме «Минин и Пожарский» выведен отряд скандинавских наемников, переходящий с одной стороны на другую. Когда они снова собираются служить полякам, то шляхтич (хоть и враг, но славянин!) укоряет их: «Вы много сражались и вместе с нами, и против нас», на что предводитель скандинавов гордо отвечает: «Мы много сражались и вместе с вами, и против вас. И каждый раз — со славою». Этот пример отлично показывает не только суть менталитета германских народов, но и отношение к нему людей другой культуры.

Заметим, что такое мировоззрение языческое по своему происхождению, поскольку для викингов смерть — это путь в Вальхаллу, чертог мертвых, где Один собирает героев для Рагнарёка, Битвы гибели мира. Мировоззрение континентальных германцев известно менее детально, однако и там верховный бог Водан возглавляет Дикую Охоту, состоящую из убитых. Для древнего германца героическая гибель — не только возможность обрести бессмертие в славе, но и вход в своеобразный рай для воинов. Подчеркнем, что исключительной особенностью скандинавской культуры является посмертное разделение на воинов, павших в бою (они идут наверх к Одину, в Вальхаллу), и всех остальных (они идут вниз, в Хель); ни у одного из языческих народов ничего подобного нам не известно. После христианизации эти представления, разумеется, были отвергнуты как религиозная концепция, но остались на уровне архетипа германской культуры.

Пир в Вальхалле. Иллюстрация из книги «Скандинавские истории из “Эдды” в пересказе».

Mabie, Hamilton Wright. Norse stories retold from the Eddas. New York: Dodd, Mead and Company, 1908

Итак, «северное мужество» представляет собой доблесть ради славы, когда практически неважно, против кого и за что ты сражаешься, тем более неважно, удалось ли победить. У Толкина это ярче всего отражено в «Сильмариллионе», в образах Феанора (и его сыновей), а также Турина Турамбара.

Мы не станем здесь пересказывать историю Феанора — читавшим «Сильмариллион» она известна, а незнакомых с этой книгой краткий пересказ скорее запутает, чем просветит, — приведем лишь необходимую цитату. Когда Феанора и его воинство, проливших кровь эльфов, проклинает Владыка Судеб, гордый герой отвечает: «Нас пугали многими лихами, и предательством — в первую голову; об одном лишь сказано не было: что нас погубит испуг, трусость или боязнь трусости. Потому говорю я, что мы пойдем вперед, и предрекаю: дела, свершенные нами, будут воспеты в песнях — и не забыты до последних дней Арды». Как видим, это чистое воплощение северного мужества, где доблесть и слава затмевают все остальное.

Другая важная деталь. Несколько ранее по сюжету, когда Феанор узнает, что созданные им светящиеся самоцветы Сильмарили похитил Моргот, он вместе с сыновьями произносит свою знаменитую Клятву, «…клянясь ненавидеть и преследовать Стихию Мира, демона, эльфа или не рожденного еще человека, или иную тварь, большую или малую, добрую или злую, когда бы ни пришла она в мир, — любого, кто завладеет, или получит, или попытается укрыть от Феанора или его наследников Сильмарили» (выделено мною. — А. Б.). Несмотря на обстоятельность Клятвы, массу перечислений в ней, она не содержит интенции вернуть Сильмарили. Перед нами очевидное воплощение принципа «битва важнее победы». После этого читателей «Сильмариллиона» ждет история Первой эпохи, когда сыновья Феанора сражаются за Сильмарили — и против Моргота, и против эльфов, но в итоге самоцветы отца им так и не достаются.

Феанор и его сыновья, несомненно, не принадлежали к числу