поле, взялись они Каурушку покусывать, взялись подбивать Косматечка своими копытами. И вот тогда-то на них Каурушко рассердился, растешился. Принялся он скакать по чисту полю, трепать, валять своих обидчиков, да так их потрепал, что все они там и повалились – как бубны лежат[2].

Добрыня не отступается:

– Уж ты, Солнышко светлый князь, клади-ка мне свои денежки! Ведь не съезди я от города до города тридевяносто мерных вёрст, ты отсёк бы тогда у меня буйную голову.

Все на пиру смелости Добрыниной удивились, все той его дерзости испугались. Встаёт между всеми один лишь Василий Казимирович. Говорит Василий:

– Послушай меня, Солнышко князь стольно-киевский! Отдай-ка Добрыне денежки! Честен был ваш залог, скреплён был клятвою, и все о залоге том наслышаны. И правда: не съезди Добрыня от города Киева до самого Чернигова с утрени до обедни, отсёк бы ты ему его буйную голову и не поморщился.

Лишь тогда Владимир устыдился-усовестился. Вынул князь свои денежки – сотню с тысячей, отдал их Добрыне, как и было между ними уговорено. Затем снял со своего плеча кунью шубу – и ею Добрыню жаловал. Говорил он таковы слова:

– Ты уж прости меня, Добрынюшка! Не иначе меня сам бес попутал.

Обрадовался Добрыня, пошёл в чисто поле к своему Каурушке. И вот здесь-то Каурушко на товарища сильно обиделся. Схватил верный конь Добрыню за кунью шубу, бросил его на сырую землю. Лежал после того Добрынюшка три года замертво. Когда же богатырь глаза открыл, говорил ему Каурушко с укоризной:

– Впредь ты, Добрыня, порхай, да не попархивай. Хвастай, детина, да не подхвастывай.

Алёша Попович и Тугарин

те годы, когда Добрыня замертво лежал, из славного Ростова-города выезжали два молодца. Один из них, поповский сын, с детства славился смекалкой и хитростью – звали его Алёшей Поповичем. А товарища его звали Екимом Ивановичем.

Ехали молодцы плечо о плечо, стремя в стремя. Глядь: перед ними три дороги, а промеж дорог – горюч камень.

Алёше Поповичу лень с коня нагибаться. Просит он Екима Ивановича:

– Ты, Еким, научен грамоте. Слезь с коня, посмотри-почитай мне, что на том камне написано.

Соскочил Еким с коня, рассмотрел те надписи. А написано на камне, что первая дорога в Муром лежит, другая – в град Чернигов, третья – в стольный Киев к самому князю Владимиру.

Спрашивает Еким друга:

– Какой дорогой желаешь ехать?

Отвечает Алёша:

– В Муром ехать – на печи сидеть, в огород ходить, с бабами ругаться: добудем мы в том Муроме разве что кваса с репою. В Чернигов-град – пропадать на тамошнем базаре, лузгать семечки: добудем мы в том Чернигове разве что горшки битые. Поедем-ка, брат, в стольный Киев к самому князю Владимиру добывать себе славы.

Сказано – сделано. Поехали товарищи в Киев. Не доехав же до Сафат-реки, раскинули они походные шатры на заливных лугах – надо бы им и самим отдохнуть, и коней своих стреножить да отпустить погулять в чисто поле.

Лёг Алёша в шатёр, да вот только не спится ему: всё думы думает, с боку на бок переворачивается. Прошла ночь – Алёша Попович встаёт рано-ранёшенько, умывается утренней росой, утирается белым полотенчиком, на восток Богу молится, по сторонам поглядывает.

Просит он Екима Ивановича:

– Сведи, Еким, побыстрее наших коней на Сафат-реку, напои да седлай. Чую я неминучую беду, коли не поспешим мы к Киеву.

Еким его послушался: напоил, снарядил коней. Поспешили товарищи в стольный Киев. Не успели они и на дорогу проезжую поворотить, как идёт навстречу перехожий калика. Лапотки на том калике семи шелков, подковырены чистым серебром, лицо унизано красным золотом, шуба на нём долгополая, сорочинская шляпа греческой земли, а дорожная палочка не меньше тридцати пудов.

Спрашивает калика молодцев:

– Кто вы есть, откуда-куда путь держите?

Назвались богатыри Алёшей Поповичем и Екимом Ивановичем. Поведали, откуда родом, куда спешат. Спросили и они странника:

– Как тебя зовут, калика перехожий?

Тот отвечает:

– Зовут меня сильное могучее Николище. Я самому Илье Муромцу подносил медвяное питьецо. Правильно вы, молодцы, к Киеву поспешаете: видел я намедни Тугарина Змеевича. Конь под ним, словно зверь лютый, из хайлища пламя пышет, из ушей дым столбом стоит. В вышину тот Тугарин трёх сажен, промеж плечей косая сажень, промеж глаз калёная стрела. Имеет Тугарин две головы: как одну ему снесут, на том месте вскоре другая поднимется. Летает Змеевич по небу на бумажных крыльях. Похвалялся мне, поганый: уже к вечеру хочет он быть в Киеве, пировать в палатах князя Владимира, его самого связать, затолкать в подвал, а к светлой княгине залезть за рубаху своей лапищей.

Спросил Алёша Попович странника:

– Отчего же ты, сильное могучее Николище, не справился с проклятым Тугарином?

Отвечал калика:

– Не подобраться к Тугарину ни с шелепугой, ни с палицей, ни с тридцатипудовой палочкой – есть у него разрывчатый лук, стреляет тот лук калёной стрелой за три версты.

Недолго Алёша раздумывал:

– Вот что, Николище, мы с тобою поделаем: дай-ка ты мне своё каличье платье, лапотки свои семи шелков, шубу свою соболиную долгополую, шляпу сорочинскую греческой земли и подавай мне свою тридцатипудовую палочку. Сам же возьми моё богатырское платье.

Надевал Николище на себя богатырское платье, а своё отдал Поповичу. Нарядился Алёша каликой, подхватил каличью тридцатипудовую палочку – только его и видели.

По дороге к Киеву повстречал Алёша Попович Тугарина. Сидит Тугарин на лютом коне – из хайлища у того коня пламя пышет, из ушей дым столбом стоит. Лежит на коленях Тугарина разрывчатый лук. Заревел Тугарин Змеевич так, что вздрогнула вековая дубравушка, окликнул он странника зычным голосом за три версты:

– Эй, калика перехожий, не встречал ли ты молодого Алёшу Поповича? Я бы его, Алёшу, словно курёнка малого, копьём заколол, огнём бы опалил.

Попович в ответ просит:

– Подъезжай-ка поближе, стар я, не слышу, что говоришь.

Поближе подъехал Змеевич:

– Эй ты, перехожий калика, не попадался ли тебе навстречу молодой Алёша Попович? Я бы с него, как с овцы, шубу содрал да на себя бы её и напялил.

Дубрава от его голоса вся полегла.

Алёша же просит Тугарина:

– Подъезжай ещё ближе. Совсем плохо стал я слышать.

Совсем близко подъехал Тугарин и уж так крикнул Поповичу, что и лежащие дубы трухою порассыпались:

– Не видел ли ты, калика, где молодого Алёшу? Я бы его с потрохами съел, словно несмышлёного козлёнка, и сахарных косточек его не оставил бы…

Изловчился тут Попович, подхватил