вы окажетесь способны, новое поколение. Люди слишком молоды, Майон, человечество сотворено Прометеем совсем недавно. Многое мы нащупываем, словно бродя в тумане. Наша жизнь, как и мы сами, напоминает глиняную амфору, уже вылепленную, но еще не обожженную в печи и не покрытую красками. Человечество еще не вышло из детства, мы создаем мир, а он создает нас. А я, как ни крути, все же был одним из гончаров. Наверняка я сделал много ошибок. Но и добился кое-чего. И теперь вглядываюсь в лица тех, кто приходит нам на смену: на что вы способны, чего от вас ожидать?

— Знаешь, это похоже…

— Ну, договаривай, не бойся. На завещание, верно? Кто знает, как все обстоит. Ну, иди.

Лишь на лестнице Майон сообразил, что никак не может уразуметь, для чего, собственно, Тезей его позвал. И почему говорил так, словно собрался покинуть мир в ближайшие дни.

Он спускался по лестнице, а там, где лестница кончалась и переходила в широкую мощеную дорожку, стоял Гилл, прямой, как лезвие кинжала.

— О чем вы говорили? — спросил он резко.

— О Елене, о Трое, о разных вещах, — сказал Майон. — Послушай, ты знаешь его лучше. Он не болен?

— Что ты имеешь в виду?

— То ли он болен, то ли смертельно устал. — Майон подумал и решился, все-таки это был старый друг, школьный товарищ. — Дориец, можешь ты хотя бы намекнуть, что происходит? Я ощущаю что-то, но не могу понять, что.

— Подожди. — Гилл крепко взял его за локоть и повел в глубь огромного сада, мимо фонтанов, клумб, колоннад, аккуратно подстриженных кустов. Они сворачивали на какие-то полузаросшие дорожки, несколько раз проходили мимо неприметных людей, делавших Гиллу знаки. Вышли к глубокому гроту, увитому виноградом.

— Вот теперь можно не бояться, что подслушивают, — сказал Гилл. — Так вот, Майон, все началось с убийства на морском берегу.

7. НА ОЛИМПЕ ВСЕ ЛЮБЯТ ДРУГ ДРУГА

Когда перевалило за полночь, Майону показалось, что кто-то осторожно, но настойчиво потряхивает его за плечо, и он проснулся, широко открыл глаза, привыкая к темноте и проступающим из нее очертаниям комнаты.

Он моргнул, зажмурился, потряс головой и снова открыл глаза, но видение не исчезало — два бледно-зеленых огня сияли над столом холодным гнилушечным светом, смотрели прямо на него. Развернулись крылья, мягкое дуновение воздуха коснулось кожи, сова бесшумно пролетела по комнате, уселась в изножье постели и не мигая смотрела ему в глаза. Сначала Майон вспомнил, что совы залетают только в пустые, брошенные дома, потом вспомнил, кому принадлежат и чьим покровительством пользуются эти птицы, символы мудрости и хозяева ночи. Сон отлетел, пришло любопытство и осознание необычности всего происходящего.

Сова крикнула тихо и призывно, взмыла, распахнув крылья, сделала несколько кругов под потолком и тенью скользнула в окно. Майон протянул руку, ощупью нашел и накинул хитон, стараясь двигаться как можно тише, прихватил сандалии и вылез в окно, как делал это не раз, стремясь к Ниде и морскому берегу. Им словно руководил кто-то, он не испытывал нерешительности и точно знал, что делать дальше. Крикнула сова над головой, беззвучно проплыла над двором, и Майон пошел вслед за ее полетом.

Все было как во сне. Он шел, сворачивал, держа в руке сандалии, и под ноги ни разу не попал острый камешек, обломок горшка или иной колючий мусор, имевшийся обычно в изобилии. Не слышно было тяжелых шагов ночной стражи, не попадались ни влюбленные, ни воры, ни загулявшиеся моряки из Пирея. Клочком тумана мелькнул в переулке лемур и то ли растаял, то ли слился с темной стеной. Афины словно вымерли, но это почему-то не вызывало беспокойства или страха — он прочно знал, что так нужно, и шел дальше, едва слыша звуки своих шагов. Время от времени впереди появлялась сова и указывала путь.

Куда она ведет, Майон начал понимать примерно на середине пути, а там пришла пора убедиться, что угадал правильно: впереди был берег, то самое место, где он встречался с Нидой. Неподалеку чернел старый корабль с проломленным боком, а у самой воды Майон увидел женскую фигуру. Это была, разумеется, не Нида — женщина олицетворяла собой спокойную величавость и достоинство, превосходившие человеческие. Сова очертила над ней круг и уселась на ее плечо.

— Приветствую богиню мудрости и искусств, — сказал Майон, низко поклонившись.

— Богиня приветствует аэда, — сказала Афина.

Майон молчал. Он не знал, какие слова уместны в разговоре с богиней. Он не чувствовал себя слугой, вынужденным склониться перед хозяйкой, не находил в душе раболепия или страха — просто никогда в жизни не встречался с богами, и все прежние жизненные установления не годились. Поэтому он стоял и молча смотрел туда, куда смотрела Афина, а там, в море, у горизонта, там, где звезды перетекали в свои зыбкие отражения, вдруг зародилось какое-то движение, трепещущее сияние понеслось к берегу, выросло, обретая очертания, и превратилось в квадригу, бешено взметающую копытами искристую пену. Кони сдержали бег, остановились, приплясывая, в полосе прибоя и шарахались вслед за отступающей волной, словно им никак нельзя было коснуться земли. Посейдон ступил на берег. Он ничем не отличался от обыкновенного моряка — рослый, плечистый, бородатый, даже морем от него пахло не сильнее, чем от провяленных ста ветрами морских бродяг из Пирея.

— Он мне нравится, — рокочущим басом сказал Посейдон. — Он, несомненно, испуган и оробел, но держится с достоинством.

— Такого я и искала, — сказала Афина. — Если он не склоняется перед богами, тем более не будет склоняться перед людьми.

— Склоняются и не из страха, сестрица, и ты это прекрасно знаешь.

— Будет видно. — Афина обернулась к Майону: — Итак, собираешься ли ты писать о Троянской войне? Почему ты молчишь?

— Потому что за последние дни желания несколько поубавилось, — сказал Майон.

— А почему? — придвинулся Посейдон. — Почему вдруг?

— За последние несколько дней возникли странные сомнения, — сказал Майон. — Я ничего не могу выразить словами, я просто чувствую. Наверное, так меняется воздух перед штормом — вроде бы никаких перемен, но мир уже не тот, что прежде. Я начинаю сомневаться, все ли было так блистательно и незапятнанно, все ли герои были героями и такой ли уж славной была война. И так, как я хотел еще месяц назад, писать я уже не могу. Нужно искать что-то новое. Нужно искать истину.

— Ну а дальше? — спросила Афина. — Ведь если ты пойдешь по этому пути, вскоре все равно обязательно нужно будет выбирать между красивой ложью и неприглядной истиной.

Майон упрямо сказал:

— Я предпочитаю истину, в каком бы обличье она ни