Кони вновь забеспокоились, взметая пену, с моря налетел прохладный ветер, и мир показался Майону колышущимся, зыбким. Пожалуй, так оно и было — мир был слишком молод, многое еще не успело оформиться, и нужно было постараться, чтобы вся накипь унеслась вместе с утренним ветром и никогда не вернулась назад.

Квадрига Посейдона рванула с места, бледное облако повернуло к светлеющему горизонту, и из сотен бликов вновь собралась лунная дорожка. Афины уже не было, вдали затихал печальный крик совы. Майон побрел вдоль берега.

Эант, вспомнил он. И сотни других юных глаз, сотни юных умов, чистых, бескомпромиссных, не научившихся еще различать полутона, оттенки и сложности. Для них это может стать ударом, жестоким разочарованием в красоте, в подвигах, вызвать недоверие и неприязнь ко всему миру взрослых вообще, заставить подвергнуть сомнению абсолютно все. «Ну, для чего тогда существуем мы? — подумал он. — И для чего тогда существует человеческий ум? Никак нельзя спрятать от них эту историю, убоявшись за их неокрепшие умы. Мы должны в них верить, и все вместе мы должны верить в высшие ценности».

Он остановился — перед ним был старый корабль, выглядевший теперь нелепым памятником былой подлости. Охваченный внезапно нахлынувшим бешенством, Майон ударил кулаком в борт, и еще раз, и еще. Доски треснули, взлетела туча защекотавшей ноздри трухи, но одному человеку было бы не под силу разнести эту развалину, и Майон остановился, остывая. Со стыдом он вспомнил их с Нидой вечера, проведенные у этого выпуклого борта, свой собственный щенячий лепет о героях с берегов Скамандра, о роковой красавице Елене. Но, в конце концов, это непоправимо — это ушло, как уходит детство…

8. СОБЫТИЯ ПРИШПОРЕНЫ

Гилл давно уже понял свою главную ошибку: он до сих пор представлял себе течение времени чрезвычайно похожим на поле — колос этого лета срезан, зерно перемолото, стерня сгнила и исчезла бесследно, и колос, что взойдет после следующего сева, не содержит и крохотной частицы своего предшественника. Он абсолютно не взял в расчет, что колос рождается из зерна, хранящего память прошлого.

Ему казалось, что мир возник с его рождением, мужает с его мужанием, а это было неправильно, прошлое и не думало умирать. Все теперь зависит от Майона, неизвестно где скитавшегося.

— Ты думаешь не обо мне, — сказала Лаис.

Гилл протянул руку и коснулся ее тяжелых волос. Наверняка она его любила. И наверняка не понимала: он не мог посвятить ее в свои дела, ничего не мог рассказать, а без этого бесполезно было думать о понимании.

— Тяжело мне, — сказал он тихо. Он не страдал раздутым самолюбием и потому не боялся обнаружить перед ней слабость. — Я сейчас попал в такое положение, когда начинаешь сомневаться во всем — в высоких чувствах и порывах, в самом добре. Сплошная пелена лжи и подлости…

Лаис внимательно слушала его, положив подбородок на тонкие пальцы. Далеко было ей до Елены Прекрасной, девчонке из квартала гончаров, и выдающимся умом она не блистала, но с ней было надежно и радостно, — еще и потому, что она долго считала Гилла простым подмастерьем кузнеца, а когда узнала правду, ничегошеньки не изменилось. Он знал, что увяз серьезно, они оба это понимали, понимали это и два ее брата — другому бы они давно разбили об голову все свои горшки, а к Гиллу (для них так и оставшемуся учеником кузнеца) относились довольно благосклонно. И все равно он считал, что Лаис не понимает его так, как хотелось бы, — проклятая привычка выдумывать себе сложности в дополнение к тем что и так существуют.

— Но ведь мир не черен, — сказала Лаис.

— А люди? Больно думать, что Елена Прекрасная — изрядная стерва.

— Глупенький мой Гилл, — рассмеялась Лаис. — В чем же тут потрясение? Каждая женщина скажет, что Елена — не более чем стерва. Невозможно похитить женщину, если она этого не хочет.

«Может быть, мы зря боимся, что наши открытия прозвучат громом с ясного неба?» — подумал Гилл. Скорее всего, очень и очень многие не раз и не два задумывались над этой историей, замечали несоответствия, ложь, беззастенчивый подлог. И Майон не предстанет громовержцем — он только соберет в одно целое все смутные сомнения, подозрения, идущие вразрез с официальной историей воспоминания. Но не об этом надо думать, а о том, что убийцы до сих пор неизвестны.

Он сжал пальцы Лаис. И девушка прильнула к нему. Гилл старался не думать сейчас еще об одном оборвавшемся следе — о Пифее, убитом в собственном дворе, и о его доме, перевернутом вверх дном. Не удавалось… Бронзовая ящерка стояла рядом с ним на скамейке (подарок Лаис) — неведомо как попавшее к ее деду изделие мастеров из давным-давно покинутого жителями и полузабытого города Даран. По тамошним поверьям, эта зверюшка приносит удачу.

Тень накрыла его, и Гилл открыл глаза. Перед ним стоял сыщик Эпсилон.

— Я-то думал, что у тебя и тени нет, — проворчал Гилл. — Что-нибудь срочное?

— Да, — сказал Эпсилон. — Прости, но пришлось прийти сюда. Здесь никого?

— Братья вернутся только вечером, — торопливо кивнула Лаис.

— Прекрасно. — Эпсилон выглянул в калитку. — Заходи.

Лаис ойкнула: в калитку, пригнувшись, прошел кентавр, и в крохотном дворике сразу стало тесно. Кентавр огляделся без тени смущения, поклонился и, подогнув ноги, улегся совершенно по-лошадиному. Теперь лица — его и Гилла — оказались на одном уровне.

— Чтобы не заметили с улицы, — пояснил кентавр. — Я большой.

Гилл вопросительно глянул на сыщика Эпсилона, но тот смотрел на Лаис. Гилл, спохватившись, виновато улыбнулся ей и развел руками. Лаис послушно поднялась, ушла в дом, обижаться она и не думала, и Гилла охватил веселый азарт следопыта — этот гость несомненно принес что-то важное.

— Это Даон, — сказал сыщик Эпсилон. — Родственник кентавра Нерра.

— Рад познакомиться, — сказал Гилл. — За вами не следили по пути сюда?

Даон ухмыльнулся.

— Пытались. Но я же наполовину конь. Я подхватил твоего человека и помчался галопом. А те галопом не могли, у них только две ноги.

— Где вы встретились?

— У дома Майона, — сказал Эпсилон. — Ты ведь предоставил мне свободу действий, Гилл. А я рассудил, что если следом за убитыми на берегу придет кто-то еще, он будет справляться о них у Майона, ведь к нему шли.

— А почему же ты решил, — прости, Даон, — что этому Даону можно верить?

— По этому. — Даон поднял руку.

На ней был совершенно такой браслет, как на запястье убитого кентавра. Точно такой, как у микенца.

— Это кое в чем