Тот помялся на месте и ответил:

– Как из чугунка прижаренную картошку скребком сдирать.

– Ну, вот, господин, на мое и выходит, – вскричал дорожный мастер, – все это простое понятие. На нашей ж. дороге рельсы положены с большим зазором в стыках, потому что летом от жары их сильно коробит, чтобы, значит, было куда рельсу протянуться. Часовой стоял в полдень: жарко было, потому солнце у нас сильно греет, хоть и конец сентября. Рельса и нагрелась, в зазор стыки и ушли. А как тучки набежали, солнце закрыли, да ветром обдуло – оно и вовсе похолодело: рельс опять сжиматься стал. А в накладках с болтами у нас на то и расчет сделан в дырках, чтобы дать свободу такому движению. Да только не втихомолку оно. А рельс-таки здорово при этом кричит. Должно часовой и другие это и слышали. А то, поди, подземный минер! Тоже выдумал, – закончил свое объяснение старый мастер.

Для меня, бывшего на постройке Закаспийской ж[елезной] дороги, где зазоры между стыками оставлялись по указанной причине очень большие, это объяснение показалось здравомыслящим и близким к истине. Я предложил прежде всего высказаться окончательно всем членам совещания, начиная с командира дворцовой железнодорожной роты. Это был молодой штабс-капитан, армянин по происхождению и уроженец Кавказа. Он встал и кратко, твердо заявил, что вполне удовлетворен объяснением старшего дорожного мастера и считает факт совершенно выясненным, а всякие инженерные предупредительные меры излишними. Решительно против этого объяснения высказались г[енерал]-л[ейтенант] ф[он] Зеземан и особенно вызывающе протестовал жандармский полковник. Начальник ж[елезной] дороги уклонился от определенного ответа, сославшись на то, что в вопросе охраны царской семьи никакие меры не могут считаться чрезмерными.

Памятуя твердо, в каком настроении находился мой прямо начальник и что мне сказал великий князь, фельдмаршал Михаил, я, внутренне обращаясь к Богу с молитвой, встал, приказал всем лишним удалиться, твердо заявил: по данному мне полномочию начальника войск охраны Закавказской железной дороги, считаю подозрение о работе подземного минера объяснимым естественными причинами и не считаю возможным останавливать по высочайше утвержденному маршруту движение поездов чрезвычайной важности. Требую от железнодорожного начальства и жандармского надзора установления самого бдительного технического надзора за полотном ж[елезной] дороги. Кроме того, жандармскому надзору сверх войсковой строевой охраны подозрительного участка иметь еще секретных переодетых агентов в 5-и верстах с обеих сторон полосы местности; конными разъездами освещать эту местность до полуперехода в обе стороны. Объявляю совещание закрытым и именем начальника охраны все разговоры с посторонними лицами об этом происшествии строго запрещенными.

Только один ротный командир выразил мне полное удовлетворение этим решением; все остальные строго официально молча откланялись. Я тот же час послал по телеграфу условленный ответ г[енерал]-л[ейтенанту] ф[он] Шаку и до самого утра провозился с проверкой осуществляемых мер охраны на этом подозрительном участке. На сердце у меня было огромная тягость: ясно понимал я, какую страшную ответственность я принял на свои плечи. Но в то же время я чувствовал, что иначе решить этот вопрос без самого тяжкого скандала невозможно.

Прибыв днем с поездом на ст. Михайловскую, я немедленно явился к г[енерал]-л[ейтенанту] ф[он] Шаку. Доложив ему мою встречу с великим князем Михаилом и все, что я от него услышал, я подробно изложил весь ход расследования, совещания, моего определенного решения и подробности принятых мер охраны на опасном участке. Генерал молча и серьезно выслушал, а затем спросил:

– Дело сделано. Что будет, то будет. Теперь я лишь одно буду ожидать: телеграммы с опасного участка о проследовании царских поездов. Пройдет благополучно, я жив, неблагополучно – я кончаю свое существование этим револьвером.

Я молчал, понимая, что это не шутка и решив твердо последовать примеру своего начальника. Сутки проходили для меня мучительно в тысячах всевозможных заботах и дерганий во все стороны, лишивших меня сна и аппетита.

Подходил роковой день и час… Ровно в 11 ч. Утра подали телеграмму о благополучном прохождении царскими поездами опасного участка. Радостные слезы появились на глазах генерал]-л[ейтенанта] ф[он] Шака, и он, крепко пожимая мне руку, сказал: «Никогда не забуду нашей совместной работы».

На следующий день утром мы с ним уже мчались в Батум, чтобы упредить царские поезда (задержанные приемами встречами в Кутаисе) и присутствовали при посадке царской семьи на один из военных кораблей Черноморского флота. На пристани в ожидании прибытия императора выстроились представители местной власти: губернатор, его старшие сотрудники, комендант вновь строящейся крепости; на самом конце этой линии стоял местный воинский начальник, подполковник небольшого роста, худощавый, с большой рыжей бородой. Правее губернатора стоял г[енерал]-л[ейтенант] ф[он] Шак, а я, по уставу, за ним, в одном шаге в затылок.

Александр III

Поодаль от нас князь Дондуков-Корсаков о чем-то беседовал с военным министром г[енерал]-а[дъютантом] Банковским. Вот прибыл, наконец, и император, направившийся с дежурством Свиты к фронту представляющихся, тогда как вся семья прошла прямо на корабль. Поговорив немного с князем Дондуковым-Корсаковым и крепко пожав ему руку, император быстро подошел к г[енерал]-л[ейтенанту] ф[он] Шаку и заботливо справился о его здоровье, подавая ему руку. Г[енерал] – л[ейтенант] ф[он] Шак, уже без всякой повязки, но с большими желтеющими синяками на лице, почтительно благодарил на внимание.

– Я очень доволен и видом, и выучкой вашей дивизии, – сказал ему с искренней доброжелательностью император, – и сердечно вас благодарю и за все ваши труды. Но скажите мне теперь откровенно, как фамилия этого фокусника, который устроил вам такую неприятность?

– Ваше величество! Это георгиевский кавалер, прекрасный боевой начальник и верный Ваш слуга. Он от всего сердца хотел лучше выразить радость встречи полком с царской семьей. Дозвольте не называть его фамилии, – отвечал почтительно и твердо г[енерал]-л[ейтенант] ф[он] Шак.

– А за этот ответ я еще сердечнее вас благодарю, – сказал горячо император, крепко пожимая руку генерала и проходя дальше по фронту представляющихся.

Мы все почтительно стояли. Вот император подошел к последнему, маленькому воинскому начальнику и вдруг, остановившись против него вгляделся и громко спросил:

– Мишка, это ты?

– Так точно, в[аше] и[мператорское] в[еличест]во, это я, – последовал ответ.

– Да как же ты изменился! Едва узнал тебя! Ну, где и что ты теперь?

– Здесь местным воинским начальником[23], – отвечал тот.

– Не далеко же ты ушел за это время! А помнишь, как я тебе засветил апельсином в глаз? Боялись, что выбит! Но ты, молодцом, выручил тогда меня.

– Зато Вы меня знатно обогнали по службе, – отвечал, скромно улыбаясь, маленький подполковник.

– Ну, подумаем и о тебе, – сказал император, дружески пожимая руку бывшему своему