и Молотов в публичной политике отдавали предпочтение стилю, который один историк метко называет «воинственной умеренностью», – жесткому, но совсем не такому резкому, как у их противников. Как правило, они предоставляли жесткость другим: Зиновьеву и Каменеву – бороться против Троцкого, а позднее Рыкову и Бухарину – бороться против Зиновьева и Каменева, и именно эти другие вели борьбу наиболее яростно. Без сомнения, это была продуманная тактика, и она завоевала им много поклонников в партии. Никита Хрущев, впервые столкнувшийся со Сталиным в качестве молодого украинского делегата на партийных съездах в Москве в середине 1920-x годов, был поражен его приверженностью партийному единству и относительно терпимым подходом к действиям оппонентов. Этот стиль выгодно отличался от пронзительного полемического стиля оппозиции; Хрущев считал, что Сталин – «демократический человек». Микоян, который тогда находился в Ростове, восхищался ловкостью Сталина в спорах: он будет ждать, пока оппозиция в споре с другими членами сталинской команды выложит все свои карты на стол, а затем выйдет на сцену, спокойно и с достоинством, не обостряя конфликт, а наоборот, приглушая его. Сталин не был высокомерным, не нервничал и всегда умел сделать так, чтобы агрессорами выглядели его противники.

Решающий момент в борьбе с Зиновьевым наступил зимой 1925–1926 годов, когда сталинская группировка, официально размежевавшаяся с Зиновьевым и Каменевым на недавнем съезде партии и получившая поддержку большинства, вытеснила Зиновьева из Ленинграда. Молотов возглавил влиятельную команду, в которую вошли Киров, Ворошилов, Калинин, Андреев и Бухарин; они прибыли в Ленинград, чтобы сломать партийную машину Зиновьева и заставить ленинградскую партийную организацию осудить Зиновьева и его людей как нарушителей партийного единства. Речь шла о том, чтобы «брать» партийные организации ключевых заводов одну за другой, как писал Сталин Молотову, умело используя военную метафору. Ворошилов вел себя как старый боевой конь, почуявший запах битвы, – он ликующе написал своему другу Орджоникидзе: «Я буквально помолодел, так много пришлось пережить моментов, напоминающих [события 190]5–[190]7 годов». Киров, назначенный преемником Зиновьева, все еще надеялся избежать работы в Ленинграде и горько жаловался в личных письмах на свое «очень плохое» настроение, «очень-очень сложную» ситуацию, круглосуточный рабочий день и враждебность ленинградцев. Он писал, что это была «отчаянная драка, такая как никогда», и поначалу не был уверен в победе. Но они сделали это, и он застрял в Ленинграде, который через некоторое время полюбил[69].

Великая битва фракций происходила в столицах, Москве и Ленинграде, при относительно небольшом участии провинций, и бывших провинциалов, таких как Киров, Микоян и Орджоникидзе, пришлось убеждать принять эту борьбу всерьез. Орджоникидзе ненавидел борьбу фракций: еще в 1923–1924 годах он был настолько подавлен ссорой с Троцким, что в частном порядке сказал своему другу Ворошилову, что кто бы ни оказался на вершине, это будет поражением для партии. Резкость нападения Рыкова на Зиновьева и Каменева на одном заседании Политбюро расстроила его до такой степени, что он разрыдался и вышел. Ворошилову пришлось приложить немало усилий, чтобы Орджоникидзе увидел, что альтернативы избиению «раскольников» не было. Даже после того как он принял эту необходимость, согласившись, что «мы не позволим им создать другую партию» и «мы отправим их к черту из нашей партии», он все еще был гораздо менее готов, чем Сталин, разорвать личные отношения с политическими противниками. Правда, у него было больше друзей, чем у Сталина, ему было кого терять[70].

Другим человеком, кому пришлось скорректировать свою точку зрения, переехав в Москву, был Микоян. На Северном Кавказе экономика процветала, партия была единой, и казалось, что все идет хорошо. Но в Москве он обнаружил, что люди постоянно разговаривали так, как будто был кризис[71]. Каменев, которого он лично любил и чью должность министра торговли унаследовал, был ужасно пессимистичен и обескуражен, чувствуя, что революция вступила в новую и потенциально катастрофическую фазу. Без сомнения, пессимизм Каменева во многом был связан с его недавним политическим поражением, но люди Сталина также не были преисполнены оптимизма. Они и оппозиция начали обмениваться обвинениями в ответственности за «вырождение» революции и разочарование молодежи. Обе стороны соглашались, что это явление имело место, хотя и по-разному отвечали на вопрос, кто виноват. «Мы должны идти вперед в экономике, – говорил Куйбышев (который возглавлял ВСНХ) своим коллегам по Политбюро в 1928 году, – но этого не происходило, экономические показатели были просто ужасны и на самом деле это было попятное движение». Политбюро согласилось с тем, что если они хотят продолжить индустриализацию, то им нужно получить иностранные кредиты. Но готова ли какая-либо капиталистическая страна выдать их? Перспективы выглядели мрачными, особенно в связи с тем, что только что были разорваны дипломатические отношения с Великобританией, крайне подозрительно относящейся к советскому шпионажу и подрывной деятельности коммунистов[72].

После поражения Зиновьева зимой 1925–1926 годов оппозиция Зиновьева и оппозиция Троцкого объединились, но это не пошло им на пользу. Обе группы помнили те оскорбления, которые получали от бывших противников, и ни у одного из лидеров не было реальной базы. Зиновьев потерял работу в Ленинграде в начале 1926 года, а полгода спустя его исключили из Политбюро под тем предлогом, что его сторонник организовал незаконное подпольное собрание. Каменева также исключили из Политбюро и отправили возглавлять Институт Ленина. Троцкий, которого в январе 1925 года вынудили уйти с поста наркома обороны, с тех пор занимал сравнительно мелкие посты по экономическому ведомству. До октября 1926 года он оставался членом Политбюро, но через пару месяцев после Зиновьева исключили и его (как объяснял Сталин Молотову, их лучше вышвырнуть по отдельности)[73].

Бухарин однажды сказал, что в обращении с врагами Сталин был мастером «дозирования». Он имел в виду, что Сталин уничтожал их шаг за шагом, вместо того чтобы сокрушить одним ударом. Относительно членов Политбюро первым шагом было перестать приглашать их на собрания, где решались серьезные вопросы. Впервые эта тактика была применена в 1924–1925 годах против Троцкого. Тогда возникла так называемая «семерка», куда входили все члены Политбюро, кроме него, которая регулярно встречалась каждый вторник. Молотов, с его сознанием дисциплинированного чиновника, полагал, что это временная мера, но Сталин понимал силу исключения и думал иначе: семерка, пятерка, восьмерка или любое другое магическое число, которое существовало в то или иное время, была группой с переменным составом, она была близка по составу к Политбюро, но не идентична ему, и такая группа продолжала регулярно встречаться весь период сталинского правления. Следующим шагом было формальное исключение из Политбюро, затем из Центрального комитета и, наконец, из партии. (Это считалось максимально суровым наказанием до