от 76-мм и более в стране наблюдалась настоящая катастрофа. И чем о большем калибре шла речь, тем всё обстояло хуже и хуже. К примеру, производство новых дивизионных 122-мм и 152-мм гаубиц в 1935 году обещало быть выполнено лишь на 10% от намеченного. С корпусными пушками и орудиями большей мощности ситуация обстояла еще хуже — 6% и 4% соответственно. Снарядов же крупных калибров промышленность не собиралась дать вовсе ни одной штуки, поскольку их изготовление являлось совершенно нерентабельным для заводов, отчего соответствующие запросы наркомата обороны совершенно игнорировались директорами предприятий. Впрочем, как и производство 45-мм и 76-мм унитаров, которых хоть и собирались выдать аж в объеме 25% от намеченного военными плана, вряд ли могли быть пропущены армейскими приемщиками в полном объеме. Ведь та же самая беда, что некогда творилась с производством брони на Ижорском заводе, уже который год кряду с головой захлестывала производителей артиллерийских боеприпасов. Технологических карт производства у них не было, хоть какая-то проверка осуществлялась хорошо если хотя бы мастерами цеха на бегу, заливали в снаряды взрывчатку вообще на глаз, отчего их вес даже в одной партии постоянно гулял туда-сюда, тем самым напрямую влияя на точность ведения стрельбы. Да и с химическим составом, как самой взрывчатки, так и пороховых зарядов не редко «химичили», отчего ежегодно выходили из строя до сотни орудий после того как в стволе или каморе разрывался очередной «дефектный сюрприз от промышленников». Дело дошло до того, что по окончании проверки всех партий выпущенных в 1930–1934 годах снарядов лишь 54% оных были признаны пригодными к использованию. Причем, на удивление, из всех ответственных за сие непотребство персон пока был осужден лишь один Владимир Михайлович Беринг — главный конструктор завода №8, что и дал стране те самые 76-мм зенитные и 45-мм противотанковые пушки, с которыми как раз имелось менее всего проблем. В общем, всё это «пахло» очень подозрительно и дурно!

Вот примерно такие мысли, как и многие другие, крутились в голове Геркана, когда он направлялся на очередную встречу со Сталиным. Благо ни специально напрашиваться на таковую встречу, ни внезапно срываться по неожиданному вызову главы государства, ему не пришлось. Так что, какое-никакое инкогнито оказалось соблюдено. Его, как и ещё 1076 прочих весенних выпускников этого года всех военных академий страны, пригласили на очередной майский праздничный прием в Кремль. Правда, на сей раз не на завтрак, а на ужин. И уже на ужине неразговорчивый человек в штатском передал ему в руки записку с предложением переговорить и подписью «И. Сталин».

Здесь, наверное, следовало слегка задержаться на описании праздничного приема, поскольку он стал самой настоящей лакмусовой бумажкой, отражающей те изменения, что произошли на внутренней политической кухне страны за последние полгода. Так с былыми «ворошиловскими завтраками» было покончено раз и навсегда, когда внутренняя охрана Кремля перешла-таки в руки НКВД, отчего Климент Ефремович своей волей более не имел права как-либо распоряжаться на его территории. Отныне любое массовое мероприятие в том же Большом Кремлевском Дворце приходилось согласовывать аж через Политбюро ЦК ВКП(б). Да и вообще все «лишние» организации, квартировавшие в Кремле чуть ли не с 1918 года, были попрошены на выход в целях усиления безопасности партийной и правительственной верхушек. И сами именные приглашения отныне рассылались участникам будущего застолья от лица партии и правительства, тем самым сразу демонстрируя «академикам»[3], кто о них помнит и заботится в меру сил и возможностей. Отчего и многочисленные громкие овации отныне доставались Сталину с Молотовым, а не тому же Ворошилову, что отныне находился в толпе встречающих.

В общем, все, кому это было необходимо увидеть, становились свидетелями начала активного смещения центра реальной силы от «армейских группировок» в сторону партийцев опирающихся на чекистов, пусть даже в стане двух последних ныне велась неслабая такая чистка, задевшая даже Авеля Сафроновича Енукидзе, прежде считавшегося вовсе неприкасаемым из-за давней дружбы со Сталиным. Никто в стране этого пока не знал, за исключением одного пронырливого краскома, но жить Енукидзе, как и многим другим «старым большевикам» оставалось лишь до конца 1937 года, пока он не будет осужден и после расстрелян, в качестве соучастника «военно-фашистского заговора в РККА». И на этом Геркан тоже решил слегка сыграть в свою пользу, дабы ускорить падение Тухачевского. Слишком уж удачно он сам и его супруга то и дело сталкивались с одной сотрудницей из аппарата Енукидзе, чтобы не воспользоваться этим фактом в свою пользу. Естественно, при расставлении правильных акцентов.

— Жалуются на вас, товарищ Геркан. Много жалуются, — словами, не единожды слышимыми Александром из уст Калиновского, «поприветствовал» краскома Иосиф Виссарионович. — Утверждают, что вы вредитель и даже шпион!

По окончании праздничного застолья, когда в районе 2-х часов ночи всех умудрившихся продержаться до этого времени гостей начали потихоньку выводить из Георгиевского зала дворца, в котором проходил банкет, его незаметно отделили от общей массы «выпроваживаемых» и сопроводили к неприметному Форду «В». Встречаться с ним в открытую во время приема или же в кремлевской квартире, по соседству с которой проживали очень многие недруги, включая того же Тухачевского, Сталин, по-видимому, пока еще не решался. Потому сотрудники личной охраны «вождя» доставили краскома уже к знакомой по предыдущему посещению даче. Где и препроводили в малую столовую. На удивление, глава государства предпочитал общаться со своими гостями и посетителями именно в ней, а не какой-либо другой комнате.

— Здравствуйте, товарищ Сталин, — поскольку никто тут же не ринулся заламывать ему руки, да и никакой строгости на лице собеседника не просматривалось, скорее наоборот — на нём играла легкая улыбка, совершенно спокойно поприветствовал того Александр. — И чей же я шпион, позвольте полюбопытствовать? — впрочем, поиграть в навязываемую игру он отказываться не стал, раз уж «хозяин» решил немного поднять себе настроение за его счет.

— Доносят, что японский, — как ни в чём ни бывало, слегка пожал плечами секретарь ЦК.

— Ну, это хотя бы логично. На Дальнем Востоке, было дело, воевал. Потом много лет кряду вел активную переписку с оставшимся там служить другом. Стало быть, хоть какую-то связь с теми краями допустить возможно, — аккуратно подбирая слова, зеркально ответил столь же едва заметным пожатием плеч Геркан. — Тут радетели чистоты моих помыслов хоть подумали, прежде чем составить очередной донос. Хотя вполне допускаю, что подобного рода пасквили на мой счет и прежде попадали в руки того же товарища Калиновского. Всё же он не делился ими со мной, а просто время от времени