Шрифт:
Закладка:
— Ну конечно, это твое дело!.. Как же ты без глаз-то больше года прожил? Чем занимался?
— В поденной работе жил… То у того, то у другого хозяина, пока держали, где день, где два, а где и неделю — так вот и жил.
— А милостыню зачем стал просить?
— А вот — летось жил я у хозяина на Обводной канаве; порядимшись были дрова к Берендяке на лесной двор таскать, да заболел я тут. Хозяин не стал держать на фатере; говорит: «Помрешь, пожалуй, а мне с тобой и тягайся тогда! — иди, благо, куда знаешь!..» Ну, я и пошел.
— Куда ж пошел-то?
— А в кусты…
— Как в кусты?
— А так, в кусты… за Московскую заставу — там и жил в кустах тех.
— Больной-то?
— Да, нездоровый; так и жил.
— А ночевал-то где?
— А все там же, в кустах… был на мне зипунчик такой в те поры; так вот им-то прикроешься от холоду и спишь себе.
— А кормился где и как?
— Да есть-то в ту пору оченно мало хотелось мне… Ну, деньжата кое-какие пустяшные были; выйдешь на дорогу — там лавочка была, — купишь себе булочку да и кормишься день, а ино и два… А то вот тоже травкой питался…
— Какой травкой?
— А кисленькой… Травка такая есть… щевелек прозывается — ею и питался… Ну, а там ягодка поспевать стала — так ино вот ягодки али бо листиков там разных пощиплешь — ну и ешь себе…
Мужичонко на минуту приостановился и о чем-то грустно раздумался.
— А потом в здоровье чуточку поправился, — продолжал он, — вышел из кустов, только в силу еще не взошел — работать не мог и места не сыскал себе, — по той причине и милостыньку стал просить.
— И долго в кустах ты прожил?
— Да за полтора месяца прожил-таки — не оченно долго!
— А ты не врешь?
Мужичонко остался очень удивлен этим последним вопросом. Действительно, он рассказывал все это столь простодушно и с такою детски наивной откровенностью, что трудно было тут подметить неискренность и ложь.
— Пошто врать! — заговорил он на вопрос следователя. — Я должон со всем усердием открываться; как это было, так и рассказываю… Уж соблаговолите, ваше благородие, отправить меня на родину! — прибавил он после некоторого размышления. — Надоскучило мне тутотко без глаз-то мотаться… Дома отец али бо мир хоть и всыплют сотню-другую, а все же оно легче, потому — дома; значит, в своей стороне. А чужая сторона, какая она? — без ветру сушит, без зимы знобит. Уж это самое последнее дело.
И мужичонку уводят в другую комнату — записывать его показание, а на место его появляются две новые личности.
— А!.. Божии страннички, мирские ходебщики! добро пожаловать! — приветствовал вошедших следователь.
Те по поклону.
Один из них — ражий, рыжебородый, длинноволосый и сопящий мужчина в послушническом подряснике, с черным стальным обручем вместо пояса. Другой — нечто ползущее, маленькое, низенькое, горбатенькое и на вид очень несчастненькое и смиренное. Вползло оно вместе с ражим своим сотоварищем и забилось в угол, как еж, откуда подозрительно поводило своими глазками, словно таракан усиками.
Читатель, конечно, узнал уже обоих.
— Кто таков? — обратился следователь с обычным форменным вопросом к Фомушке-блаженному.
— Кто? я-то?
— Да, ты-то!
— Сам по себе! — отрывисто прошамкал блаженный, с нахальством глядя своими быстрыми плутовскими глазами прямо в глаза следователю.
— Вижу, что сам по себе; да каков ты человек-то есть?
— Божий.
— Все мы Божьи; а ты мне объявись, кто ты-то собственно?
— Я-то?
— Да, ты-то!
— Я — птица.
— Гм… вот оно что!.. Какая же птица?
— Немалая!..
— Однако какая же?
— Да высокого таки полета…
— А какого бы, желательно знать?
— А по крайности будет — соколиного…
— Ого, как важно!.. Ну так вот, ваша милость, желательно бы знать чин, имя и фамилию.
— Чью фамилию, мою?
— Ну, разумеется!
— У меня фамилия важная…
— Тем-то вот оно и интереснее.
— Да антерес не антерес, а только важная. При всех посторонних не объявлюсь, а на секрете — пожалуй, уж так и есть, уважу!
— Ну, это положим, вздор вы изволите говорить. А вы, мой милый, без штук: фамилия!
— Сказано раз, что важная… А впрочем — ну их! пущай все знают! — тотчас же раздумал блаженный.
— Вот эдак-то лучше!.. Ну, так какая же?
— Князь Волконский! — дерзко и громко брякнул Фомушка и с самодовольством окинул всю комнату, как бы желая поглядеть, какой это эффект произвело на присутствующих.
— Ну а паспорт ваш где, князь Волконский? — с улыбкой допытывает его следователь.
— А нешто у князьев есть пашпорты? — с уверенностью стойкого и законного права вздумал вдруг авторитетно диспутировать Фомушка, заложив руки за спину. — Нас каждый знает! Какие у нас пашпорты? Никаких таких пашпортов мы не знаем, да и знать не должны! Мы странным житием занимаемся, потому как мы это самое странное житие возлюбили, так по нем и ходим… А что касается звания и фамилии, то так и пиши: князь, мол, Волконский!
— Ну а товарищ-то твой, — спросил следователь, кивнув головой на ежа, крестившегося и копошившегося в углу, — тот, уж верно, князь Трубецкой?
— Это уж пущай он сам объявляется, — ответил странник, лихо встряхнув своею рыжею гривою, и отступил в сторону как человек, сознающий, что вполне покончил свое дело и ждать от него больше нечего. Фомушка явно бил на изображение из себя юродивого, сумасшедшего, не без основания полагая, что это поможет ему от беды отвертеться.
— Ну, отвечай, кто таков? — следует тот же вопрос к горбатому ежу.
— Господи Исусе!.. — слышится из угла, вместо ответа, какой-то свистящий фистуловый шепот, причем искалеченная рука как-то тревожно и торопливо мотается, творя крестное знамение.
— Да отвечай же, кто таков? — понукая, подсказывает ему рядом стоящий писец.
— Не знаю, батенька, не могу знать совсем, — скорбно ответствует еж.
— Ну а имя как? — допрашивает следователь, которого, очевидно, развлекательным образом занимают эти два интересных субъекта.
— Не знаю, батюшка, ничего не знаю… Люди зовут Касьянчиком-старчиком, а сам я не знаю, отец мой… Господи Исусе, помилуй нас, грешных! Мати пресвятая!..
И опять та же история.
— Так не знаешь, как тебя зовут?
— Не знаю, батюшка, запамятовал!.. Вот те Христос — запамятовал!
— Говоришь, что Касьяном? а?
— Сказывают людишки добрые, что надобно быть Касьяном; сказывают, словно бы так, родненький…
— А может, и не Касьяном, а по-другому как? — играет с улыбкой следователь.
— Может, и не Касьяном, родимый, все может! — охотно соглашается старчик. — Может, и по-другому
