начале мая (13-дневная разница между юлианским и григорианским календарями тут не очень существенна) будут, разумеется, и в наши дни — для наблюдателя, находящегося на широте любого пункта в той полосе к юго-западу от Москвы, где, как уже обсуждалось, располагается Покровское. Планеты, в отличие от звезд, не повторяют каждый год одинакового цикла движения по земному небу. Поэтому тот же наблюдатель сможет по-левински промахнуть взглядом от Арктура на востоке до сияющей Венеры низко над западным горизонтом лишь при условии, что на данную весну приходится фаза Венеры накануне ее максимального сближения с Землей (так называемого нижнего соединения Венеры с Солнцем). Это случай, например, 1873 года[1321], когда Толстой начал писать АК; это и случай 2020-го, когда, и как раз весной, пишутся эти строки.

Именно Венеры касается та любопытная погрешность против правдоподобия, ради которой мною затеян анализ всего эпизода. Не надо быть искушенным звездочетом, а достаточно вчитаться в цитированный пассаж ОТ, чтобы подметить: под взглядом Левина планета, проступившая низко на западном небосклоне сразу после заката солнца, восходит: «…Левин решил подождать еще, пока видная ему ниже сучка березы Венера перейдет выше его <…> Венера перешла уже выше сучка <…>». Между тем покорная небесной механике вечерняя Венера — точнее, ее проекция на земном небе — должна снижаться к линии горизонта, заходить вслед за солнцем, как, собственно, «движется» по западному небосклону и любое другое природное светило. Левину надлежало бы зреть, как сверкающий шарик, становящийся все ярче по мере сгущения темноты, ползет вниз, исчезая на пару минут за суком (надо думать, толстым) березы, чтобы появиться вновь уже под ним.

И вот ключ к объяснению этого астрономического курьеза: «левинская» вечерняя Венера ведет себя так, как если бы она находилась в своей следующей фазе — «утренней звезды», то есть в том периоде своей наблюдаемости, когда, опережая солнечный диск, она восходит в предрассветном небе на востоке[1322]. Символике восходящей звезды как раз и созвучна тема любви и надежды, которую вводит вопрос, задаваемый Левиным Стиве минуту спустя после того, как Венера поднялась (парадоксально) над ветвью березы: «Стива! — вдруг неожиданно сказал Левин, — что ж ты мне не скажешь, вышла твоя свояченица замуж или когда выходит?» (160/2:15)[1323]. Тавтология «вдруг неожиданно» подразумевает обратное утверждаемому: Левин не мог не задать этот вопрос, он был подготовлен всем ходом предшествующего разговора. Созерцание светил — то замедление повествования, которое разрешается рывком в действии.

В описании этой своеобразной оптики Левина забота автора о безупречности мимесиса нашла себе соперника, как кажется, в самом инстинкте творчества. Самое заметное из светил, старательно — и не в один прием! — «расставленных» автором по их местам в точном соответствии со временем года и временем суток, совершает в следующих же строках рассказа астрономически противоестественную, зато согласную с настроением героя эволюцию[1324]. В общем же контексте романа рассмотренный эпизод выступает заблаговременной иллюстрацией тезиса о непосредственном чувстве, о доверии к своему наитию, который получает развитие ближе к концу книги. «[Я], глядя на движение звезд, не могу представить себе вращения земли, и я прав, говоря, что звезды ходят», — говорит себе Левин в эпилоге, проводя параллель с открывшимся ему способом постижения веры. А под властным взглядом души звезды ходят даже вспять.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Рассматриваемый в контексте фактуальной действительности эпохи, генезис «Анны Карениной», произведения второй трети 1870‐х годов с синхронным написанию действием, дает ценный материал для понимания сопряжений были и вымысла в романе, для раскрытия закономерностей толстовского мимесиса. Пресловутая приверженность исторической точности, правдоподобию в деталях, порой даже биографических, предстает не столько авторским кредо, сколько приемом, подстегивающим творчество. Именно в ранних редакциях АК те или иные аспекты образов и элементы сюжета соотнесены с феноменами, событиями, фигурами вовне романа подчеркнуто прямо, чтобы не сказать прямолинейно. В процессе работы, как правило, корреляция вымысла с невымышленной реальностью усложнялась, аллюзии и шифрограммы открывались вариативным толкованиям.

Такую эволюцию претерпела рассмотренная в первых трех главах этого исследования тема расторжения брака. Сюжет с состоявшимся разводом Анны, который был реализован в Первой законченной редакции и оставался альтернативой в строительстве сюжета в течение последующих трех лет, до начала 1876 года, несет на себе резкую печать социальной и правовой злобы дня. Либерализация самой политики развода для православных подданных империи и учащавшиеся случаи расторжения супружеств с принятием мужьями на себя фиктивной вины были типическими приметами 1870‐х, входили в число ярких, будоражащих примет времени. Фигура Каренина, вынужденного пройти через фарс уличения в никогда не совершавшемся прелюбодеянии, напоминала бы тогдашнему читателю о самых недавних бракоразводных скандалах в высшем обществе. На разведенных Алексея Александровича и Анну Аркадьевну, которая еще и выходит замуж вторично, ложился отсвет действительных великосветских сенсаций. Окончательный же сюжет, где Анна порывисто отказывается от развода, а христианская кротость Каренина оборачивается его моральной деградацией, сбавляет акцент на злобе дня в пользу экзистенциальной, надвременной тематики. Словом, вымысел становился художественно неповторимым именно в силу того, что первоначально задуманные сюжет и фабула содержали ту дозу бытописательской буквальности, которая требовала изобретательно преодолеть себя. Собственная установка на правдоподобие в подробностях служила плодотворным вызовом воображению писателя, планкой, искушающей взять новую высоту.

Результат этой творческой операции был зорко подмечен И. А. Гончаровым, который в полемической «Необыкновенной истории» мимоходом противопоставлял малохудожественным хроникам бомонда от В. П. Мещерского картины той же среды в еще не завершенной тогда АК:

[Е]го люди большого света — такие же люди, как и все прочие, то есть образованные. Граф Толстой действует, как поэт, творец, на читателей — и с таким же мастерством и авторскою любовью пишет крестьян, леса, поля, даже собак, как и столичные салоны с их обитателями. И читатель следит за ним с такою же любовью, не замечая вовсе вопроса о высшем классе, к которому остается равнодушен, как и сам автор![1325]

Это, однако, не означает, что роману Толстого вовсе безразлична политическая и культурная специфика современного большого света. При второй попытке ускоренного завершения романа, в особенности в реконструированной выше (гл. 2) Дожурнальной цельной редакции, новым сколком с реалий эпохи Александра II оказывается тема женского политического влияния в петербургском бомонде. Религиозно-националистические настроения императрицы Марии Александровны и преданного ей кружка придворных стали оформляться в панславистскую идеологию еще до обострения Восточного вопроса в 1876 году, так что расхождение набожных и патриотичных гранд-дам (не лишенных, впрочем, поддержки джентльменов) с осторожными сановниками Александра II выступало в то десятилетие характерной чертой баланса сил в правящей элите. В датируемом