менее скверными, чем обычные в таких случаях. Но наиболее интересны рукописи Ариосто и Тассо и принадлежавшие им вещи, которые бережно сохраняются тут от варварства французов. Здесь есть кресло Ариосто – простое старое деревянное кресло; на его жестком сиденье некогда лежала подушка, которую оно пережило, как и своего хозяина. Мне представлялся сидящий в нем Ариосто; а рядом – сатиры, написанные его рукой, и его собственная старая бронзовая чернильница, обильно украшенная фигурами, усиливали иллюзию. Чернильница напоминает скорее античную. С боков выглядывают три нимфы, а на крышке стоит крылатый купидон с факелом в руке и луком в другой; рядом лежит его колчан. К скелету Ариосто была привязана медаль с его портретом. Портрет не показался мне выразительным, но это, должно быть, вина художника. На обороте изображена рука с ножницами, отрезающая язык у змеи, которая выглядывает из травы; и надпись: pro bono malum440. Что означает эта перефразировка хваленой христианской максимы и как ее применить к Ариосто-сатирику или эпику – я сказать не сумею. Гид пытался объяснить и, должно быть, именно этим и запутал меня; а ведь смысл скорее всего самый простой.

Здесь имеется рукопись всего «Освобожденного Иерусалима», собственноручно написанная Тассо; рукописи некоторых стихов к герцогу Альфонсо, сочиненных в темнице; сатиры Ариосто, также писанные его рукою; а также «Pastor fido»441 Гварини442. «Иерусалим», хотя очевидно не раз переписанный, испещрен многочисленными помарками, особенно к концу. Почерк Ариосто – мелкий, твердый и острый, выражающий, как мне кажется, проницательный, деятельный, но несколько ограниченный ум. Почерк Тассо – крупный и свободный, лишь иногда чем-то затрудненный, – и тогда буквы становятся мельче, чем в начале слова. Он выражает ум пылкий и могучий, порой выходящий за собственные пределы, но охлаждаемый водами забвения, которые плещут у его дерзновенного подножья. – Вы знаете, что в видимом я всегда ищу проявления чего-то, лежащего за его пределами; и здесь мы с Вами, быть может, расходимся, как расходимся в физиогномике. Однако я взялся рассказывать о своих впечатлениях, а не пытаться внушать их другим. – Некоторые из рукописей Тассо содержат сонеты к его гонителю, полные так называемой лести. Если б спросить дух Альфонсо, по вкусу ли ему сейчас эта хвала, не знаю, что он сказал бы. Но у меня эти мольбы и хвалы вызывают скорее жалость, чем осуждение. Тассо подобен христианину, который молится своему богу и славит его, зная его за беспощадного, капризного и неумолимого деспота, но зная также его всемогущество. Тассо был в ином положении, чем узники наших дней, ибо сейчас голос из темницы может в конце концов пробудить в общественном мнении эхо, страшное для тирана. Но тогда не было никакой надежды. Я с неизъяснимым волнением смотрел на начертанные рукою Тассо уже истлевающие слова подобострастной мольбы, обращенные к глухому и тупому деспоту в тот век, когда героическая добродетель подвергала своего обладателя неумолимым гонениям и когда избежать их не мог даже ни в чем не повинный гений, – так неразрывна связь гениальности с добродетелью.

Потом мы пошли в госпиталь святой Анны взглянуть на его темницу; посылаю Вам щепку от той самой двери, которая на семь лет и три месяца разлучила славного певца со светом и воздухом, а между тем только они могли рождать вдохновение, которое он в своих стихах передал тысячам людей. Темница низкая и темная; назвать ее вполне сносной темницей я могу лишь после того, как повидал тюрьму в венецианском дворце дожей. Но это – страшное обиталище даже для самого грубого создания в человеческом образе, а тем более для человека, наделенного чувствительностью и воображением. Она низкая, с зарешеченным окном; углубленная на несколько футов под землю, полна нездоровой сырости. В самом темном ее углу видны в стене следы цепей, которыми узник был скован по рукам и ногам. Позднее, по настоянию кого-то из его друзей-кардиналов, герцог разрешил сложить там очаг; следы его еще сохранились.

При входе в библиотеку нам встретился кающийся грешник; он был с головы до ног окутан белым покрывалом, на босых ногах были сандалии, а на лице – подобие сетчатого забрала, совершенно его закрывавшее. Я полагаю, что такое наказание было наложено за преступление, известное только ему самому и его духовнику; разительный пример власти католических суеверий над умами людей! Проходя мимо нас, он потряхивал деревянным ящиком для сбора подаяний.

Прощайте. Напишу снова, еще до приезда в Неаполь.

Искренне Ваш

П. Б. Ш.

[P. S.] Милли хочет послать своей тетке и родне 1 фунт стерлингов. Не откажите как-нибудь зайти в Литтл Марло, спросить Рэйчел Нэш и передать ей 1 фунт стерлингов от Амелии Шилдс, служанки мистера Шелли; из этой суммы 10 шиллингов для нее, а 10 – для матери Амелии. Кажется, я уже просил об этом; будьте добры сделать это для меня и сообщить, как мне лучше переслать Вам деньги.

Томасу Лаву Пикоку

Болонья, понедельник, 9 ноября 1818

Дорогой Пикок!

Я повидал здесь множество разных вещей – церквей, дворцов, статуй, фонтанов, картин, и голова моя уподобилась портфелю архитектора или лавке эстампов или записной книжке коллекционера. Попытаюсь вспомнить что-нибудь из виденного, ибо для этого действительно требуется усилие.

Сперва мы осмотрели собор, где нет ничего примечательного, кроме раки, а точнее, мраморного балдахина, отягченного скульптурой и опирающегося на четыре мраморные колонны. Затем мы отправились во дворец – не помню названия, – где осматривали большую картинную галерею. В галерее, разумеется, запоминаешь примерно одну картину из трехсот. Я, однако, запомнил интересную картину Гвидо443, изображавшую похищение Прозерпины; Прозерпина томно оборачивается, словно сожалея о цветах, которые не успела собрать в лугах Энны. Была там еще отлично выполненная картина Корреджо – четверо святых, из которых один держит на поводке ручного дракона. Мне сказали, что это он так связал Дьявола, который, однако, может сотворить, что хочет, со всеми четырьмя, так что не поймешь, что они тут делают.

Похороны Шелли. Художник – Луис Эдуард Фурнье. 1889 г.

«Жизнь упряма и цепляется за нас тем сильнее, чем мы больше ее ненавидим»

(Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей»)

Другая картина того же мастера – Христос, причтенный к лику блаженных, – несказанно прекрасна. Фигура Христа наполовину выступает из облаков, окрашенных розоватым неземным цветом; руки его раскинуты, фигура словно вырастает и полна выразительности, лицо напряжено под бременем экстаза; губы чуть раскрыты и дышат глубоким, но сдержанным волнением; в глазах покой и благость, в чертах гармонично слиты величие и