Площади Госпожи Зейнаб пред ним предстало совершенно новое зрелище, одно из тех, на которые был богат этот удивительный день. Взгляду его и многих других людей предстали конные отряды полиции, во главе которых был английский инспектор, а за ними как хвост тащилось целое облако пыли. Земля дрожала под копытами лошадей, и Фахми позже вспоминал, как он в смятении глядел на них тогда — никогда прежде не случалось ему сталкиваться с подобной неожиданно грянувшей опасностью. Он обернулся по сторонам и увидел лица людей, блестящие от возбуждения и гнева, сделал нервный выдох, и размахивая руками, выкрикнул лозунг. Всадники окружили их, и в ужасной пучине всего этого столпотворения, среди вытянутых шей и голов он мог видеть лишь ограниченное пространство. Тут до них дошло, что полиция взяла под стражу многих студентов, выступавших с протестами или находившихся в начале демонстрации. Третий раз за сегодняшний день ему захотелось быть среди арестованных, однако не выходить за пределы того кружка, вместе с которым он двигался с превеликим усилием.

Тем не менее, этот день был мирным по сравнению с тем, что последовал за ним. Кажется, это был понедельник, и с рассвета все преподаватели объявили всеобщую забастовку. Шли толпы народа, путь которым не заграждала блокада. Весь Египет словно ожил, то была новая страна, жители которой рано утром собрались на площадях, чтобы выразить весь накопившийся гнев на эту войну. Фахми очутился посреди толпы; его охватывала пьянящая радость, как будто он заблудился и долго блуждал, и вот наконец обнаружил свою семью. Демонстранты пошли снова по уже знакомому им пути как дипломатические представители, заявляющие протест на разных языках, пока не достигли улицы Ад-Дававин, где внезапно по ним прокатилась волна возбуждения, и кто-то закричал: «Англичане!» Голоса демонстрантов прервал грохот пуль, и пали первые жертвы. Народ продолжал движение вперёд с прежним безумным воодушевлением. Последних в их рядах пригвоздило к земле, многие отделились и нашли укрытие в соседних домах и кофейнях. Фахми был будто в последних рядах: он укрылся за дверью; сердце его стучало в бешеном ритме, не совместимым с жизнью. Прошло неизвестно сколько времени, пока тишина не охватила всё вокруг, и тогда он вытянул из-за двери голову, потом ноги, и пришёл в себя, успешно очнувшись от неизведанного дотоле состояния, и вернулся к себе домой в неком оцепенении, и в грустном одиночестве стал мечтать, как бы ему хотелось находиться среди убитых или, на худой конец, среди тех, что до конца оставались стойкими. В пылу этого тяжёлого расчёта он пообещал своей совести загладить эту вину: к счастью, возможность искупления казалась делом недалёкого будущего.

Настал вторник, затем среда, которые и в радости и в грусти были похожи на воскресенье и понедельник: те же демонстрации, лозунги, пули и жертвы. Фахми пылко бросался в самую гущу событий, где было наибольшее скопление людей, и возносился к дальним горизонтам в своём благородном чувстве. Его волновала жизнь, а спасение из лап смерти вызывало только сожаление! Благодаря новой надежде и пылу он с удвоенной силой распространял вокруг себя революционный, гневный дух. Скоро перестали ходить трамваи, перестали работать водители такси и двуколок. Вся столица выглядела безлюдной и дикой. До людей дошли радостные вести о том, что скоро объявят забастовку адвокаты и чиновники правительства. Сердце всей страны в бурном оживлении забилось: слёзы её больше никогда не прольются напрасно. Ссыльные не забудут о своей ссылке. Явь потрясла дельту Нила.

Юноша ворочался в постели: в памяти волна за волной накатывали воспоминания. Он снова прислушался к звукам месимого теста, перевёл взгляд в угол комнаты, которая начала проясняться в лучах восходящего солнца, а вслед за ней и закрытое окно. Его мать месит тесто! Она не прекращает это занятие утро за утром, и вряд ли её занимают думы о происходящем в стране, пока она накрывает на стол, стирает одежду и протирает мебель. Великие события не останавливают незначительные дела. В лоне этого общества всегда найдётся место и великому, и пустячному: они будут идти рука от руку. Однако стоп. Его мать отнюдь не на обочине жизни — он её сын, а все сыновья, как известно, это «топливо» революции. Она кормит его, а пища — «топливо» этих сынов отечества. На самом деле, не существует пустяков в этой жизни… Но разве не придёт однажды такой день, когда великое событие потрясёт всех египтян, и ни одно сердце не отвернётся от него, как последние пять дней только и делали члены семьи во время кофейных посиделок?.. Ведь недалёк тот день!.. На губах его проявилась улыбка, а в голове застрял вопрос: что сделает с ним отец, если узнает о том, чем он занимается день за днём?.. Что сделает его отец-тиран, и что — кроткая и нежная мать? Он смущённо улыбнулся, зная, что неприятности, которые его наверняка ждут в подобной ситуации, совсем не те, которые могут последовать, узнай о его тайне военные власти страны.

Скинув одеяло с груди, он уселся на постели и пробормотал:

— Мне всё равно, буду я жить, или умру; моя вера сильнее смерти, ведь смерть предпочтительнее, чем унижение. Так насладимся же надеждой, в сравнении с которой жизнь — ничто. И да здравствует новое утро, утро свободы, а там уж как Бог даст.

55

Больше никто уже не мог утверждать, что революция не затронула хотя бы частично его жизнь. Даже Камаль, и тот долгое время мог наслаждаться своей свободой по пути в школу и обратно — путь этот ему ужасно надоел, но никак не мог он отказаться от него, и всё потому, что мать велела Умм Ханафи следовать за Камалем, когда тот шёл в школу и когда возвращался из неё, и не покидать его, пока тот не вернётся домой, а если на пути ему встретится какая-либо демонстрация, не давать ему останавливаться ради легкомысленных капризов. На сердце у матери было неспокойно из-за всех этих тревожных новостей о творившемся повсюду диком насилии над студентами. Уже несколько дней её мучило беспокойство и хотелось, чтобы сыновья остались рядом с ней дома, и не выходили хотя бы до тех пор, пока всё не уляжется. Однако она не нашла средства, как это осуществить, особенно после того, как Фахми —