ним вторично, а пока она пристально, не отводя глаз, следила всё это время за чудным светом, исходящим от него. Сама жизнь защищала его с невиданной прежде силой и вверяла его одному Аллаху. Он чувствовал, как она обступила его со всех сторон. Ему не важна была жизнь — то был лишь способ, и весила она в его глазах не больше пылинки, но зато у него была великая цель, объявшая небеса и землю и побратавшаяся и с жизнью, и со смертью, так что они шли рука об руку на службе одной единственной мечте, и та поддерживала его старания, а последние, в свою очередь, усиливали его жертвенность. И если бы не ужасная гордость собой, он бы умер от печали. Ему невыносимо было продолжать жить тихой спокойной жизнью на руинах надежд; непременно должен быть произойти взрыв: и в родном отечестве, и в собственной его груди, словно землетрясение, выпускающее из недр земли сконцентрированный горячий пар.

Когда произошло главное событие, он во-время бросился в его пучину… когда это случилось?… И как?… Он ехал на трамвае в Гизу на правовой факультет и вдруг очутился посреди кучки студентов, что спорили друг с другом и размахивали кулаками:

— Саад, выразитель наших чувств, выслан! И либо он вернётся и будет продолжать свои усилия, либо меня вышлют вместе с тем!

Те, что сели в трамвай, подключились к их разговору и дали те же обещания, так что даже кондуктор, забросив свои обязанности, прислушался к ним и вступил в разговор. Какой это был час!.. В этот час внутри Фахми загорелась новая надежда, после целой ночи грусти и отчаяния. Ему стало ясно, что пылавший в нём огонь не потух. Когда они подъехали к институту, Фахми расшумелся, внушая остальным страх. Их сердца принадлежали ему. Затем они поспешили к своим однокурсникам с рассказом о том, что произошло в трамвае, и тут же один из них стал призывать к забастовке!.. Это было что-то новое, неслыханное прежде. И хотя они кричали о забастовке, держа под мышкой учебники по праву, к ним подошёл инспектор, мистер Уолтон, и с непривычной мягкостью посоветовал им разойтись по аудиториям. В ответ один из молодых людей поднялся по лестнице, ведущей в кабинет директора, и оттуда обратился ко всем с пылким красноречием. Инспектор не нашёл ничего лучше, как ретироваться. Фахми слушал оратора, сосредоточившись и вперя глаза в глаза юноши. Сердце его быстро и энергично билось. Ему хотелось самому подняться на место того юноши и излить всё, что накопилось в его бушующем сердце. Однако у него не было такого же сильного ораторского таланта, и пришлось довольствоваться тем, что другой повторял то, что подсказывала ему душа. Фахми с воодушевлением следил за выступлением оратора, и когда тот сделал паузу, он в один голос закричал вместе с остальными:

— Да здравствует независимость!

Затем снова стал слушать его с большим вниманием. Все эти возгласы повсюду вселили в него новую жизненную энергию, и когда оратор остановился во второй раз, Фахми закричал вместе с другими:

— Смерть протекторату!

А затем продолжал слушать выступление, так же как и все, застыв от возбуждения и стиснув зубы, чтобы сдержать слёзы, вызывавшие тошноту. И когда оратор сделал третью паузу, Фахми воскликнул в унисон с товарищами:

— Да здравствует Саад!

Это был новый возглас, ибо в тот день всё казалось ему новым, хотя он и вторил в глубине души этому восхищённому крику, и слово в слово повторял его, будто он сорвался с его же языка. Крик, сорвавшийся с языка, был на самом деле отголоском его сердца. Он помнил, сколько раз он произносил его про себя в тишине прошлой ночью, огорчённый, в подавленных чувствах, тогда как его воодушевление, стремление к высшему идеалу, к мечте рассыпались в прах, пока голос Саада не стал отдаваться гулом в его голове. Слова Саада влекли его, словно голубя, парящего в пространстве, манит свист хозяина. Но тут в толпе народа показался мистер Эванс, заместитель британского судебного советника в Министерстве образования, и все в один голос закричали при виде его:

— Смерть протекторату!

Он встретил их у самого входа, и не выходя за пределы вежливости, посоветовал им вернуться к занятиям, а политику предоставить своим отцам. Один из студентов приблизился к нему и произнёс:

— Наших отцов бросили в тюрьму, и мы не будем учиться закону в стране, где попирается этот самый закон!

Из глубины их сердец вылетел крик, подобный раскату грома, и мужчина отступил. Фахми снова захотелось быть оратором, настолько нахлынула на него эта идея, однако в этом его опередили другие. Он утешил себя тем, что его ожидает что-то другое взамен упущенного.

Дела приняли нешуточный оборот. Студенты ощутили потребность выйти, и демонстративно направились к выходу, а оттуда — к инженерному факультету, где к ним прибавились другие, следом за тем они пошли к аграрному факультету, откуда тоже повалил народ, скандирующий лозунги. Далее они направились к медицинскому факультету, затем к торговому, и как только подошли к Площади Госпожи Зейнаб, вступили в ряды большой демонстрации, к которой присоединились толпы местных жителей, громко требовавших независимости Египта и освобождения Саада. Шаг за шагом, пока они продвигались вперёд, их воодушевление и уверенность в необходимости подключить весь народ, о чём они кричали повсюду, всё больше нарастали. Народ откликался механически, спонтанно: им попадались люди, которые были наготове излить свой гнев, и эта демонстрация была для них некой отдушиной. Фахми спрашивал себя — и дивился этому многолюдному собранию, так что удивление почти одержало верх над волнением из-за участия в самой демонстрации — «Как же всё это могло произойти?!» Было утро и прошло всего несколько часов с тех пор, как он стал свидетелем крушения собственных надежд и поражения, и вот сейчас, ближе к полудню, он принимает участие в бурной демонстрации, в которой каждое сердце находит отклик в других сердцах, и повторяет вместе со всеми лозунг с верой, что движет их к конечной цели. Их радость — и его радость, а их восторг — и его восторг!.. Дух его воспарил до небес, наполненный новой безграничной надеждой, и раскаялся за овладевшее им разочарование, устыдился своих наивных предположений.

На