Шрифт:
Закладка:
То были два необычайно плодовитых месяца. Победа над молодой женщиной подхлестывала его поэтический дар. Попадались на его пути и другие приключения, и он мимоходом срывал поцелуи. В конце своего пребывания в этом краю он направился в Тионвиль посмотреть на город, который когда-то защищал и прославил его отец, затем он остановился на некоторое время в Алтвизе, где встретил Мари Мерсье, устроившуюся (с его помощью) работать модисткой. Записные книжки Гюго пестрят заметками о триумфах. 3 сентября 1871 года: «Мария… parece amorosa. – 11 сентября: Quiero que esta те haga ипо niño. – 12 сентября: Ahora, todos los dias у a toda hora, misma Maria. – 22 сентября: Misma – toda…[226]»
Испанский язык в этих записях должен был охранять любовные тайны от пытливой ревности Жюльетты.
Первого октября он прибыл в Париж. Каков будет прием? В Обществе драматических писателей Ксавье де Монтепен потребовал его исключения как защитника секты убийц. Ксавье де Монтепен был автором романов, печатавшихся в газетах с продолжением, и мелодрам, ему принадлежит знаменательный афоризм: «Свобода совести – понятие, лишенное смысла». Записная книжка Виктора Гюго, 5 сентября 1871 года: «Год тому назад я возвратился в Париж. Какой был тогда восторженный прием! И какое отношение ко мне теперь! А что я такого сделал? Просто выполнил свой долг…» 16 сентября 1871 года: «Получил телеграмму от Мериса. Он снял нам квартиру на год, улица Ларошфуко, 66…»
Возвращение было довольно драматичным. Совершая вместе с Жюльеттой прогулку в экипаже, он увидел разрушенные дворец Тюильри и Ратушу. Его просили вступиться за Рошфора. Без особой надежды он попросил свидания у Тьера: «Теперь я ничто». В Версаль он поехал поездом. В вагоне какой-то мужчина в модных желтых перчатках, узнав Гюго, бросал на него яростные взгляды. В префектуре его провели в салон, обитый шелком малинового цвета. Вошел Тьер. Прием оказался более сердечным, чем ожидал Гюго. «Между нами существует расхождение во взглядах, – сказал Гюго, – которое сознаем и вы и я, но в вопросах совести мы можем сойтись».
Было условлено, что Рошфора не отправят в ссылку, что ему будут беспрепятственно давать свидания с детьми и разрешат писать. Гюго настаивал на амнистии и требовал, чтобы больше не было слепого подчинения военным. Тьер признался в своем бессилии: «Я весьма ничтожный диктатор в черном сюртуке… Я, так же как и вы, побежденный, носящий маску победителя; на меня сыплется град проклятий, так же как и на вас…» На обратном пути какая-то молодая женщина, находившаяся в вагоне, показывая мужу заметку в газете, сказала:
– Виктор Гюго – герой.
– Тише, – шепнул муж, – он ведь здесь.
Она взяла со скамейки шляпу поэта и коснулась губами траурной ленты. Затем она сказала:
– Вы много выстрадали, сударь! Продолжайте защищать побежденных.
Он поцеловал ей руку.
На следующий день он отправился к Рошфору. «Без вас я бы погиб», – сказал узник. В последовавшие дни Гюго хотел осмотреть свой Париж. Почти все дома, где он когда-то жил, оказались разрушенными. В газете «Раппель», с которой наконец было снято запрещение, он в первом же номере опубликовал «Обращение к редакторам газеты»:
В переживаемый нами момент необходимо сделать одно, только одно. Что именно? Возродить Францию. Возродить Францию ради кого? Ради самой Франции? Нет. Ради всего человечества. Угасший светильник никто не зажигает вновь ради самого светильника… Светильник зажигают также и для того, кто его погасил и при этом ослепил себя; Францию нужно возродить и ради Германии. Да, ради Германии. Ибо Германия – раб, и Франция возвратит ей свободу…
Этот номер газеты раздавался бесплатно. Гюго дорожил вниманием преданных ему читателей, но его ненавидела знать. Отвергая его политические взгляды, монархистские и бонапартистские салоны единодушно чернили его гений. В салоне принцессы Матильды (изгнание которой длилось всего два года), когда на него нападали, лишь один Теофиль Готье защищал его: «О, что бы вы ни говорили, Гюго, поэт туманов, туч, моря, поэт неуловимых очертаний, по-прежнему велик!» Но поэт туманов совершил преступление, ибо стал также поэтом бедноты.
Этот 1872 год казался ему мрачным. Он потерпел поражение на январских выборах; всех ужасала его снисходительность к коммунарам. В феврале возвратилась в Париж его несчастная дочь. Некоторое время семья не знала, где находится Адель. После того как Пинсон был отправлен в гарнизон на остров Барбадос, она последовала за ним, но никому не сообщила своего адреса и одна, без средств, впала в такое безумие, что ее пришлось поместить в больницу. Когда ее опознали, она была доставлена во Францию негритянкой, «госпожой Селиной Альварес Баа, чернокожей и влиятельной жительницей этой колонии». Записная книжка Виктора Гюго, 6 марта: «Я отправился к доктору Аликсу, чтобы вручить деньги мадам Баа, которая 17-го уезжает в Тринидад (из Ливерпуля):
Мадам Баа передала мне драгоценности Адели. Все сломано и разграблено. Я обнаружил кольцо моей жены. Мадам Баа я подарил два золотых браслета, брошь и серьги, тоже золотые, на память об Адели». 10 марта: «Она уезжает во вторник 12-го. Я вручил ей 1500 франков банкнотами и золотой убор. Со мной была Жанна, она внимательно разглядывала чернокожую мадам Баа».
Адель была помещена в Сен-Манде. Она вышла оттуда (после смерти Виктора Гюго) лишь для того, чтобы направиться в замок Сюрен, бывшее поместье княгини Водемон, в роскошную психиатрическую клинику, где она занимала отдельный флигелек. Здесь она и умерла в 1915 году, в возрасте восьмидесяти пяти лет. Она была очень тихой больной, совсем не казалась несчастной, но часто несла всякий вздор. Оставаясь превосходной музыкантшей, неутомимой пианисткой, она называла себя автором самых знаменитых опер. Для развлечения ее водили в зоологический сад и в магазин «Бон Марше». Воспоминание о тяжелом времени, пережитом на острове Барбадос, породило в ней удивительную «боязнь голода», она, подобно собакам, прятала все, что ей давали. И как во времена безумия своего брата Эжена, Гюго страдал от тайной душевной раны, омрачавшей его жизнь. «Моя бедная Адель, бедная моя дочка, более мертвая, чем мертвецы!.. Как бы я хотел, чтобы подобные мученья не оставляли в сердце следа. Вчера я навестил бедняжку… Боже ты мой, какой ужас!»
Только труд и чувственные наслаждения могли отвлечь его от этих призраков. Женщины продолжали играть большую роль в его жизни. «Говорить публично составляет для меня усилие, – признавался он Бюрти. – Произнести речь мне так же утомительно, как заниматься любовью три раза подряд. – И подумав немного, добавил: – Пожалуй, даже четыре!»[227] Ему было тогда семьдесят лет. Возобновление «Рюи Блаза» в «Одеоне» вновь сблизило его с актрисами. Жюльетта присутствовала на чтении драмы, устроенном для будущих исполнителей. «Жюльетта была там, – сделал запись Гюго 2 января. – О, эти воспоминания!..» Роль королевы, которую госпожа Гюго когда-то заставила отобрать у мадемуазель Жюльетты, – эта роль перешла теперь к Саре Бернар, молодой девушке, стройной, гибкой, с огромными глазами и бархатным голосом. Вначале она вела себя невыносимо, словно непослушный ребенок, отказывалась идти на читку к Гюго, которого она презрительно называла «амнистированным коммунаром». Он укрощал и не таких строптивых, образумил и ее. Познакомившись с «Чудовищем», она безумно увлеклась им. «Он очарователен, это Чудовище, такой остроумный, такой изысканный, такой галантный, причем его галантность воспринимается как уважение и ничуть не оскорбительна. И такой добрый к простым людям, и всегда веселый. Конечно, его нельзя было бы назвать идеалом элегантности, но его жесты были сдержанны, в манере говорить ощущалась мягкость, – словом, в нем чувствовался бывший пэр Франции… Случалось, что он, желая отчитать актера, обращался к нему в стихах. Однажды во время репетиции я сидела на столе, болтая ногами! Он понял мое нетерпение и, поднявшись из первого ряда партера, воскликнул:
