На самом деле французы не столько защищали интересы области, сколько свои собственные и изо всех сил старались не отстать от англичан. Тот же Нуланс был весьма откровенен: «Наша интервенция в Архангельск и в Мурманск оправдала себя результатами, которых мы добились с экономической точки зрения. Вскоре обнаружится, что наша промышленность в четвертый год войны нашла дополнительный ценный источник сырьевых материалов, столь необходимых демобилизованным рабочим и предпринимателям. Все это благоприятно отразилось на нашем торговом балансе»[2647].

«Наши коммерсанты выгодно совершали индивидуальные обменные операции…, сделки более крупного масштаба были предприняты и удачно завершены по инициативе правительства благодаря оккупации Архангельска»[2648]. По итогам 1918 г. только 26 % из общей суммы экспорта, приходилось на частный экспорт, остальное было вывезено через союзных агентов. Руководители внешнеторгового и финансового подразделений правительства Северной области, характеризовали существующую систему, как «вакханалию вывоза по совершено фиктивным распискам» и «колониальное завоевание»[2649].

В одной из сделок по поставке льна, «главной целью…, — отмечал Нуланс, — было, чтобы фабрики Северной Франции были снабжены сырьем; если нет, то тысячи рабочих, вернувшись с войны — а победа была близка, — оказались бы безработными»[2650]. В другой сделке французы закупали пятьсот тонн семян свеклы при «очень низких ценах товара». «Мы были очень заинтересованы в том, чтобы сократить дорогостоящий импорт американского сахара. В 1916 году наш министр торговли, рассчитывавший на импорт русских семян, но не сумевший добиться своевременной поставки для посева, вынужден был закупить их в Швейцарии, т. е. в Германии, по очень высоким ценам»[2651].

Между союзниками то и дело возникали споры из-за дележа добычи. Французский посол писал по поводу одной из сделок, когда англичане обошли французов: «я не мог не констатировать постоянной скрытой враждебности некоторых английских агентов к нашей стране, несмотря на братские узы, связывающие нас в войне. С момента заключения мира мы неоднократно могли увидеть, что это ощущение не исчезло полностью…»[2652]. Вот, например, одна из жалоб французского посла: «Адмирал Кемп особенно выделяется своим эгоизмом: вот уже две недели продолжается спор между англичанами и французами за обладание ледоколом «Святогор»… Поначалу британский штаб оставил его французам, когда нужно было позаботиться о том, чтобы почистить и привести его в рабочее состояние… теперь, когда все это сделано, он намеревается присвоить его себе…, что соответствует английскому характеру»[2653].

Американцы были менее напористы, но действовали более фундаментально: «Сейчас, когда представители Антанты обосновались в Архангельске, Америка, — отмечал французский посол, — имела многочисленных и активных посредников в лице сотрудников Христианского молодежного союза. Под прикрытием проводимой ими благотворительности и добрых дел члены ассоциации проникали всюду; таким образом, одновременно с оказанием ценной помощи несчастным они собирали информацию, которая была нужна их торговым корреспондентам»[2654].

Американский посол Фрэнсис в своих выступлениях приветствовал «единство союзников в борьбе с Германией и (указывал на) отличные качества американских продуктов»[2655]. В другом письме президенту Фрэнсис сообщал: «Британское правительство тайно договорилось с Морганом держать Соединенные Штаты подальше от российских рынков, подвергая цензуре информацию о России[2656]; Соединенным Штатам надо иметь в России собственный телеграфный кабель, а также перехватывать… инициативу по масштабной оптовой торговле на российском рынке»[2657].

Местное население

Рисуя картину настроений местного населения, правительственный «Вестник» в декабре 1918 г. негодовал: «Неужели так укоренилась зараза большевизма и ничегонеделания?.. Население до сего времени не может уяснить гражданского долга по отношению к родине… Город веселится в вихре разгула, справляя «пир во время чумы», а деревня спит и во сне заявляет: «Не будите меня — я нейтральна»[2658].

Картину дополняли воспоминания члена правительства эсера Б. Соколова: «Я застал архангелогородцев, в состоянии совершеннейшего и глубочайшего безразличия к судьбам Северной Области. Словно все это — и защита Области, и уход союзников, и возможный приход большевиков, меньше всего касалось именно их. Угрюмые по своей природе, смесь великороссов с местными туземными полярными племенами — архангелогородцы живут замкнуто, чуждаясь общения, не тяготея нисколько к общественности… Можно было прийти в отчаяние от такой пассивности тех, кто, казалось, должен был быть в центре борьбы, являться ее стимулом. На упреки, бросаемые местному купечеству, что оно интересуется только ценами на треску, что оно спекулирует английскими товарами и мехами, оно спокойно в свою очередь спрашивало: «А мы разве просили вас приходить защищать нас от большевиков. Нам и с ними было не скверно…»»[2659].

Настроения рабочей среды носили откровенно анти «союзнический» характер. В ответ, с первых дней военное командование союзников ввело жесткую политическую цензуру, под которую попал даже правительственный «Вестник Верховного управления Северной области»[2660]. Рабочие партийные и профсоюзные активисты были арестованы, митинги и собрания запрещены[2661], общегородская больничная касса, которой пользовалось более 16 тысяч ее членов, закрыта[2662].

Наглядное представление об отношении рабочих к интервентам давали откровения ген. Айронсайда, сказанные им после переворота и ареста «пригласившего их правительства»: «К несчастью, союзники проявили слабость, позволив предать огласке воззвание, подписанное двумя бывшими министрами Чайковского, избежавшими ареста, в котором они призывают к всеобщей забастовке. А так как в России призывы к прекращению работы никогда не остаются без ответа, их послушались. Когда главы миссий пожелали, в свою очередь, распространить собственное заявление, не нашлось никого, кто смог бы напечатать его… Как это могло произойти в городе, наводненном нашими войсками и окруженном эскадрой…, какой смысл посылать французов за 100 километров отсюда на смерть от руки большевиков, если мы не в состоянии повлиять на ситуацию здесь!»[2663]

Настроения деревни отчасти диктовались тотальными реквизициями, которые начались с октября 1918 г., когда была объявлена реквизиция лошадей «для нужд армии». Затем последовал приказ сдавать шубы, шапки, шинели, брюки, мундиры, одеяла и другие вещи[2664]. Тягостной была и гужевая повинность, надолго отрывавшая мужиков от дома и хозяйства[2665].

Но главное, вспоминал Айронсайд, «повсюду я искал сообщения о местном вожаке, который мог бы возглавить партизанское движение против большевиков, но безуспешно. Странно, что ни один встреченный мною русский не выказывал ни малейшего желания возглавить сопротивление врагу. Северные крестьяне, несомненно, более независимы, чем сельские жители в других областях России, и образовательный уровень у них выше»[2666]. Но я, недоумевал Айронсайд, «натолкнулся на нежелание крестьян сражаться с большевиками…,