села, насколько дыхания хватило, спрятался в кустах, поревел немного, а потом начал череп пытать, что он такого про меня попу наплел. Но только голова молчала, как неживая. Видать, упокоилась после исповеди. Хотел я череп выбросить, но передумал. Понадеялся, что он потом разговорится. Надо же как-то узнать, с чего вдруг поп на меня взъярился. Просидел в кустах до вечера, а потом пошел Брыдлихе о несчастье рассказывать.

Бабка выслушала, нахмурилась и велела показать свиную голову. Покрутила она череп в руках и зашвырнула в печку, в самые уголья.

– Сжечь надо пакость! – говорит. – Про меня-то поп ничего не сказывал?

– Нет. Про тебя речи не было.

Брыдлиха успокоилась немного.

– Наш поп – человек суровый. Если обещал изничтожить, значит, так и сделает, – сказала, она, поразмыслив. – Надо тебе убраться подальше с его глаз. Есть у меня в лесу избушечка. Посиди пока там, а я попробую узнать, отчего поп разгневался.

Начала Брыдлиха собирать припасы в дорогу. Я же тем временем украдкой до тайника сбегал и прихватил штоф. В лесу-то с ним повеселее будет. Потом подумал, что надо бы и свиную голову забрать – вдруг все-таки захочет она со мной поговорить.

Пока бабка в подпол лазила, вытащил я череп из печи, положил в мешок вместе со штофом, а сверху прикрыл кое-какой одежонкой.

Собрались мы и пошли. Довела меня Брыдлиха до избушки, наказала сидеть тихо, наружу не высовываться и отправилась обратно.

Я спать завалился и встал только к следующему вечеру. Тут слышу: шлеп да шлеп, как будто кто в воде плещется. Может, выдра, а может и нет. Страшно было это слушать, а выйти посмотреть – еще страшнее. Ну как это люди – схватят меня и к попу отведут!

Для отвлечения начал я в избушке прибираться, вещички раскладывать и заодно вытащил из мешка свиную голову. Поставил ее на лавку и опять стал допытываться, из-за чего поп на меня осерчал. Голова молчит, за окном кто-то шлепает, а на душе муторно.

Так я промаялся до рассвета, а потом уснул. Поднялся к вечеру, и вокруг было так тихо, будто не в лесу, а в могиле. А к сумеркам снова шлепать начало.

«Ну, – думаю, – надо сходить и поглядеть, что там такое, а то всю ночь опять страхами буду себя изводить».

Хлебнул для смелости, высунулся наружу, пошел на звук и шагах в трехстах от избушки увидал широкий ручей. А возле этого ручья стоит баба в белой рубахе и что-то в воде полощет.

Хотел я потихоньку вернуться назад, а потом подумал: откуда бы здесь бабе взяться? Место вроде глухое. Выходит, это не человек, а мавка – ночная постируха.

Про такую нечисть я от бабки Брыдлихи слышал. Лучше бы, конечно, от мавки подальше держаться, потому что она и удавить может. Впрочем, это больше складных парней касается, а я-то, урод малолетний, зачем бы ей сдался? А вот если мавке помощь оказать, тогда она на любой вопрос ответит. Мне же очень хотелось узнать, о чем там свиная голова с попом разговаривала.

Не был бы я выпивши, ни в жизнь на такое дело не решился. Но с водкой-то все легко. Вышел к ручью и спрашиваю:

– Тетушка, не надо ли тебе помочь?

Мавка полосканье бросила, обернулась, белесыми зенками на меня посмотрела и говорит, вроде бы ласково:

– Помоги, если хочешь. Только отчего же ты меня тетушкой называешь?

– А как тебя называть?

* * *

Открылась дверь, вошел половой с двумя штофами. Ефимка умолк.

– Водку сейчас прикажете откупорить? – осведомился половой.

– Нет. Оставь как есть, – сказал Грибин. – И будь любезен, посчитай, сколько я должен.

Половой удалился с поклоном.

– И что дальше? – спросил Грибин без особого интереса.

Деревенские сказки могли бы развлечь любителей подобных историй, но доктор к таковым не относился. Он приехал сюда за другим и пока что не услышал ровным счетом ничего полезного.

Ефимка помахал рукой перед лицом, будто отгоняя невидимую муху, икнул и продолжил:

– Вот я и спрашиваю: как тебя называть?

* * *

Мавка отвечает:

– Матушкой надо. Ведь я тебя на свет родила. Разве не узнал?

Я так и замер. То ли куражится нечисть, то ли правду говорит?

– Откуда я тебя узнаю, если видел только в младенчестве?

– А я вот сразу поняла, кто ты есть, – отвечает мавка. – Таких-то пегих и кривых, как мой сынок, еще поискать. Ну, что стоишь? Хотел помогать, так отжимай полоскание!

Я уж и пожалел, что с нечистью связался. Ведь от нее никогда не знаешь, чего ожидать. Но раз начал, надо доделывать. Подошел, взялся за конец полотна и тут смотрю – это пегая свиная шкура.

Мавка другой конец шкуры подхватила.

– Давай, – говорит, – крути!

Начал я шкуру проворачивать, а она тяжелая, из рук выскальзывает. Старался я, старался, а мавка смеется:

– Ладно! Помог уже! Спрашивай, что хотел.

Я и задал вопрос про свиную голову и ее исповедь.

Мавка посуровела и отвечает:

– Об этом деле я слишком хорошо знаю. Было оно тому назад тринадцать лет да девять месяцев без нескольких дней. Сидела я как-то дома одна – муж мой в это время по делам отбыл. К вечеру заходит Брыдлиха, будто бы поболтать. Я еще тогда подумала, с чего бы вдруг? Никогда и носу не казала, а теперь приперлась.

Брыдлиха и говорит: «Скучно, поди-ка, одной сидеть. А вот бы нам винца выпить. Я как раз принесла бутылочку сладкого, на меду и на травах». Ну, кто ж откажется, если угощают? Вот и опробовала я рюмочку ведьминого вина. Оно, и правда, такое уж было сладкое, что следом вторая и третья пошла. А Брыдлиха подливает и разговаривает ласково. Так бутылка и закончилась. Брыдлиха восвояси отправилась, а я прилегла да и заснула.

Потом вдруг чувствую среди ночи, будто глаза у меня открыты и в них луна светит. Однако ж ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. А тут тело мое само по себе с постели поднялось, рубаху скинуло и нагишом направилось к выходу. Я все это глазами-то вижу, а сделать ничего не в силах – меня против воли несет.

Захожу в хлев, бужу пегого хряка и встаю перед ним враскорячку. Хряк понюхал, похрюкал, забрался на меня и давай обгуливать. А я-то даже закричать не способна – голос отнялся.

Когда закончил хряк все дела, я поднялась, пошла обратно в дом, легла на кровать как ни в чем не бывало, и тут на меня сон накатил, глубокий, навроде обморока. Утром проснулась в навозе перемазанная, однако ж как-то уговорила