Хафиз

Он решил уехать. И немедленно.

Напоминание о событиях, происходящих в мире, пришло в несколько странной и даже таинственной форме. В сумерки, когда люди превращаются в трудно различимые тени, к Алексею Ивановичу, возвращавшемуся с сыном из степи, приблизилась неслышно такая тень, и негромко прозвучали слова:

— Гардамлы шлет пожелания здоровья и благополучия. В Баге Багу ангелы слетают с неба. Гардамлы ждет великого воина.

Тень тут же растаяла.

В шатре великого Джемшида никто не знал о появлении вестника. Вождь, чем-то озабоченный, опять не говорил ни «да», ни «нет». Он распоряжался ужином и обхаживал гостей, болтая скороговоркой:

— Кто-то приехал? Никто не приехал. Вы видели, господин? Тень? Тень говорила? Невозможно! Поймать? Изловить тень? Ветра и сетью не поймаешь. Беда? При беде сгибаем шею. Нет-нет! Беды не произойдет. Тигр зол, но не ест своих тигрят. Пока я вождь, при мне ни одна коза в моем кочевье не забодала другую. У нас мальчика и блоха не укусила. Давайте покушаем, и мальчик проголодался, я вижу.

Весь вечер он играл с внуком — учил его разделывать дичь, точить на оселке нож. А после трапезы разбирал с ним спрингфилдский, отличной выработки карабин, смазывал, собирал.

Сытый, оживленный вождь расцвел в улыбках, когда вошла в шатер Шагаретт. Он принялся по привычке кочевников в глаза восторгаться и расхваливать зятя:

— Довольны мы сверх меры! Отец нашего внука — русский. Русское имя в степи и в горах везде уважают. Вас, русских, все благословляют в стране афган: отцы — за избавление от гибели детей, жены — за возвращение из неволи детей. Аллах акбер! Бог велик!

Но он так и не сказал ничего по существу. Он попивал чай и потчевал Алексея Ивановича, а сам слушал декламацию своего поэта. Подобно всем племенным вождям, Джемшид держал при себе виршеплета, чтобы тот воспевал стихами воинские подвиги своего покровителя, пастьбу неисчислимых отар, изобилие пиршеств, красоту умыкнутых в горных селениях пленниц.

Время шло к полуночи. На шерстяном полотнище шатра металась карикатурная тень жестикулирующего поэта, ветер из прорех и щелей притушивал красноватые язычки пламени в светильниках. Поэт надсаживал глотку в выспренних одах в честь великого Джемшида. Шагаретт, завернувшись во все черное, откинув чуть-чуть покрывало с лица, что-то ворковала сыну, а он блаженно улыбался, довольный тем, что его не гонят спать.

Все-таки Мансуров решил поторопить события. Ехать утром надо было непременно, и снова он повторил вопрос. В ответ он услышал темную и не совсем вразумительную фразу:

— Джемшид хранит свой язык, потому что он быстр на убийства.

Вздрогнула Шагаретт и встревоженно повела глазами на отца. Мансуров пожал плечами. Не хватало еще, чтобы кочевник снова стал угрожать. А как иначе понять его слова?

Вождь спохватился:

— Нет пользы от моего раскаяния. Молчу, молчу! Джейрану говорят: «Беги!» Собаке приказывают: «Лови!» Да, да… — Он сладко зевнул и забормотал: — Разговор не уйдет. Напал на меня сон, словно разбойник на караван из засады. Похитил у нас сознание. Опьянены мы напитком забвения.

Он бесцеремонно напоминал, что всем пора на покой. И больше не пожелал слушать никаких вопросов.

Но, оказывается, Алексея Ивановича не отпускает не только великий вождь, но и Шагаретт. Когда они дружным семейством вышли из шатра в ночь, к ним подошел с низким поклоном Аббас Кули.

Шагаретт сразу же запротестовала:

— Отойди, раб! Когда великий воин в кругу семьи, никто не смеет мешать. Ты помни — твое имя Кули, то есть раб. Раб, раб! Уйди с дороги!

Такая грубость резанула ухо Мансурова. И он, нежно отстранив молодую женщину, тихо сказал:

— Ты видишь, у нашего Аббаса какие-то срочные дела. Что вы хотите, Аббас, мне сказать?

Но не так-то просто иметь жену-персиянку. Шагаретт зашипела:

— Прогони его, Алеша! Пусть он убирается! Ты забыл, что я — жена, а если муж противится желаниям жены, ей разрешается поддерживать свои права кулаками, зубами, топанием ног, дерганием за усы и волосы, и делать это до тех пор, пока она не разразится слезами.

Все это Шагаретт говорила ласковым голоском. И походили ее слова на шутку, если бы не грозные горловые нотки. Алексей Иванович знал нрав прелестной своей супруги. Он поспешил отвести ее в сторону и умолял:

— Только не при Аббасе Кули. Он свой человек и потому осмелился подойти. Видимо, ему очень нужно. Я сейчас.

— Потому-то, что он свой, ему я выцарапаю глаза. И смотри, Алеша, не противоречь мне. Не то я устрою ему такое, что сапоги будут жать ему ноги всю жизнь, а тебе, муженек, сделаю подушку жесткой, как камень. Иди к своему Аббасу. Но я ждать не буду.

Она точно кошка вцепилась ему в плечо и, больно ущипнув, исчезла с мальчиком в темноте.

— Новости! Новости! — заговорил тихо Аббас. Он ничуть не смутился и не растерялся. Он привык к подобным семейным сценам. — Этот Али Алескер не пропустит и дохлого осла, чтобы не сорвать с него ржавую подкову. Али Алескер подхватил свою американочку и покатил к подножию Золотого Купола. Зачем? Он сказал: предъявлю иск губернатору в возмещение убытков от джемшидского погрома. Поистине Али Алескер продается оптом, только оптом. Он еще сказал: я истребил фашистов и требую награды. Спорынья поспевает раньше пшеничного колоса. Хитрец он — разрушил до основания стенку, чтобы никому не было охоты заглядывать к нему в дом. Стена была, и все заглядывали, а теперь… Стены нет, душа нараспашку… — Он перешел на шепот: — Мы проследили: в Мешхед Али Алескер не поехал. Есть в Соленой пустыне колодцы и сад, маленький такой садик. Там Али Алескер резвится, обнимается со своей американочкой. Голая она все на солнце загорает. К Али Алескеру не придерешься — отдыхает, в любовь играет. Тьфу! Старая обезьяна! — Он повертелся на месте, стараясь рассмотреть, не подслушивает ли кто, и отвел Мансурова подальше от шатра. — Любовные игры играми. Но над теми колодцами и садиком любви все время кружат стервятники, такие, с железными крыльями. Прилетают и кружат.

— Садятся?

— Одни пролетают мимо. Бросят парашютистов и улетают. А теперь и садятся. Там, среди барханов, ровные площадки есть, твердые, точно дерево. Выгружают ящики, много ящиков и улетают. Все время — у-у-у! И улетают.

Сказать Шагаретт, что он на рассвете уезжает, Алексей Иванович так и не смог. В шатре его сразу же обвили нагие руки:

— Ты злой муж! Не правда ли, я красива? Золото красоты от пыли клеветы и упреков колдунов не потускнеет, а тебя, видно, кто-то околдовал. Ты