Шрифт:
Закладка:
— Бери кусок по размеру рта! — застонал вождь. — Чтоб этого мюршида черная оспа взяла! Всегда он делал зло. И даже нарочно под мой меч голову подставил. Горе мне! Джемшиды перестанут повиноваться мне!
Шагаретт подошла к выходу из шатра.
— Куда ты? Они убьют тебя!
— Остановись. Толпа страшна!
— Мамочка!
— Неблагоразумно!
Все — и Мансуров, и вождь, и мальчик, и Аббас Кули — кричали в один голос. Алексей Иванович заслонил собой дверь.
Шагаретт усмехнулась, повернув свое спокойное, равнодушное лицо к вождю:
— Он раболепствовал, и ты верил ему! Он подличал, и ты слушал его. Он бальзамом лести мазал твою спесь, отец, и тебе нравилось это. Он баюкал тебя, усыплял и делал с твоими джемшидами что хотел, он издевался и уродовал душу твоей дочери. Он отнял у меня мужа, сына. Он, чудовище, растлил мой ум, мое сердце, сделал меня юродивой. Он вел тебя, отец, и все племя джемшидов в пропасть гибели и уничтожения. Он сделал тебя врагом русских, и ты очертя голову шел воевать против русских, против твоих друзей. Увы мне, увы! Пусти меня, Алеша. Я скажу слово джемшидам! И они падут в пыль перед, своей пророчицей. Они не посмеют даже смотреть мне в лицо. Я успокою их. Не ходи за мной, Алеша! Сегодня они не должны видеть нас вместе. И ты, сынок, посиди с дедушкой и отцом… Оставьте меня.
Она обняла Алексея Ивановича, прижалась к нему и, воспользовавшись его минутной растерянностью, выскользнула наружу.
Грозный ропот толпы, не прекращавшийся ни на мгновение, пока они спорили в шатре, моментально смолк.
— На молитву, правоверные! Все к священной пещере — на молитву! Я скажу вам божественное слово. Идемте же.
Слышен был топот сотен ног, звякание женских украшений, бряцание оружия.
— Что будет с ней? — с тоской в голосе проговорил Алексей Иванович. — Нельзя было ее отпускать одну.
— Она поступила правильно. Она молодец. Она — чабан, джемшиды — стадо.
Мансуров осторожно выглянул в дверь.
— Все ушли, кроме его воинов! — он показал глазами на мальчика.
— Мои гулямы — рабы. Они без моего приказания никуда, — важно сказал мальчик и потер у себя под носом. Он крутил воображаемые усы.
И как ни болело сердце у Алексея Ивановича, он не мог не засмеяться.
— Да, — вдруг заговорил вождь, — его все ненавидели. Но боялись. Мы знали его нрав, но что поделать… Все он делал по законам Корана… Теперь и белые его дела и черные в могиле. Закопают их поглубже — не выйдут наружу… Не выйдут! Не выйдут!
Неистовость натуры вождя и переменчивость его настроений джемшиды терпели. Считали, что сдерживает его лишь ислам, что боится он одного только великого мюршида. Бывали случаи, когда он шел наперекор воле мюршида, но потом наступали периоды бурных раскаяний, паломничества к мазару Турбети Шейх Джам. С воплями, жертвенными баранами и конями. Именно в одно из таких паломничеств он подарил шейху свою совсем еще юную дочь Шагаретт и обрек ее на участь рабыни аллаха. Вождь, казалось, никогда не раскаивался в содеянном. Он даже выражал величайшее довольство тем, что дочь его превращена стараниями и молитвами шейха в шиитскую пророчицу, единственную в веках, и вполне серьезно преклонялся в молитвенных бдениях и радениях перед ней.
Нечаянным ударом сабли, защищая своего любимого внука, неистовый в своей ярости старый Джемшид сокрушил башню религиозного восторга, в котором он держал себя и свое племя. Он возводил башню эту два с лишним десятка лет, жертвовал на нее деньги, скот, пожертвовал даже родную дочь, укрывался в этой башне от всех бурь. Для обоснования власти вождю необходим был догмат религии. Догмат олицетворял мюршид Абдул-ар-Раззак. Мюршида почитало и боялось все племя. Вождь же управлял племенем, не веря ни в ислам, ни в служителя ислама. Почти не веря. Теперь он не верил совсем. Теперь он с кривой усмешкой вспомнил слова арабского поэта Ибн Аль Ходжаджа, слова, которые держал в тайниках своей души и которые решался произнести вслух лишь тогда, когда в одиночестве погружался в размышления о жизни и смерти. «Дайте мне выпить вино. Пусть запрещено оно Кораном. Пусть через вино запродаешь ты себя сатане. Пусть! Дай мне выпить вино, и пусть я, словно какой-нибудь христианский поп, потом помочусь им в адовой преисподней». И неизменно он восклицал в заключение: «Где ад? А вот рай здесь на ковре с милой возлюбленной и чашей в руке».
Своими богохульными речами вождь, пьяненький, разнузданный, наводил священный ужас на юную нежную особу, с которой он искал в ту ночь утешения от тревог и забот. Вождь джемшидов учился в молодости в Дамаске и Каире, превзошел все тонкости арабской философии и склонялся к вульгарному эпикурейству не только в отвлеченных рассуждениях, но и в жизни. Ведь для деспота и власть имущего проявления мужской силы — предмет гордости, знак могущества.
Эпикуреец, богохульник, безбожник — таким предстал сейчас вождь племени, потомок великого завоевателя Ялангтуша. Он сидел на подушках и любовался мальчиком-воином, своим внуком, который ритмично и с профессиональной ловкостью наносил клинком удары по косяку двери, по натянутым внутри шатра шнурам, по подушкам, издавая воинственные крики. Чихая и кашляя от разлетавшегося во все стороны пуха, вождь заговорил, обращаясь к Алексею Ивановичу, наблюдавшему не без тревоги через откинутое полотнище шатра за кочевьем. Он так задумался, что сначала даже не понял, о чем говорит вождь, а когда смысл его речей дошел до его сознания, просто поразился.
— Прими ислам, зятек! — Сказал это вождь совершенно серьезно. На удивленный взгляд Мансурова он ответил: — Не подобает отцу моего внука и наследника быть неверующим кяфиром. Не примешь мусульманства, не позволю даже приблизиться к мальчику. Мой мальчик!
— Вы сказали, что отпустите сына со мной.
— Нет!
Аббас Кули молча слушал разговор. Лицо его менялось ежеминутно. Выражение гнева и возмущения появилось на его физиономии, когда он услышал слова вождя. Аббас Кули, как и все контрабандисты, был суеверным.
Пораженный непоследовательностью вождя, Аббас Кули воздел очи так, что выкатились белки, и воскликнул:
— Не отличает он черного от белого! Кошки от пророка! О Хусейн! Мудрость для мужчины — мозг в кости! Таким произволом поражены звезды, а небеса дрожат!
Возгласы Аббаса Кули ничуть не смутили вождя. Он бубнил свое:
— Не позволю! Не отдам!
— Вы поймите, — говорил Мансуров, — после этой истории ни вашей дочери, ни моему сыну нельзя оставаться в кочевье. У
