всякого утверждения. Во время оккупации Бельгии, своей страны, он, сотрудничая в нацистской прессе, сотрудничал активно, постоянно, идейно-осознанно, настаивая, что гитлеризм – спасение цивилизации и единственный верный путь в будущее. В послевоенное время, перебравшись из Европы сначала в Южную, затем в Северную Америку, Поль де Ман повторял на разные лады один и тот же «тезис о принципиальной ошибочности всякого толкования» (верно определяет Илья Ильин). Думали: уж таков склад тонкого иронического ума. Оказалось, скрытая самозащита от возможных и, как выяснилось, неопровержимых обвинений. То был иносказательный вопль человека из «подполья», предлагавшего согласиться, что «дважды два – пять» столь же равноправно-доказательно, как дважды два – четыре.

Удивительно, но так, навыворот, защитники Поль де Мана пытались прочесть его апологию нацизма как антифашизм и в его антисемитизме усмотреть тревогу за судьбу евреев. К чему было свиваться в немыслимую спираль? Вляпались едва не все. Оказались повязаны, если не согласием, то почти всеобщим восхищением, установилась почти поголовная терпимость в отношении к его нигилистическому умничанию. Ректор университета его хвалил, его разрушительное ничевочество вызывало повальное попустительство. «Чепуху несет, но – умен!» – признавали и несторонники, уж не говоря о сторонниках и подражателях, провозглашавших, что деконструктивизм Поль де Мана – последнее и окончательное слово истины. Ладно бы – помудрили и забыли, как забывается, исчерпав себя, модное поветрие. Но подоплека мыслительных ухищрений, какими восхищал бельгийский беглец-европеец, оказалась политически небезобидна.

Два разговора там же, в Йейле, состоялось у меня за семь лет до скандала. Тогда Уэллек рассказал, как вместо того чтобы высказать свое мнение о коллегах, он написал свою научную автобиографию, демонстрируя, что его образованность – не то, что ныне принимают за образование. И – профессор Льюис, историк американской литературы, он жаловался, что литературу стало невозможно преподавать, потому что студенты не знают истории, истории же не знают, потому что их не учат – пудрят мозги интерпретацией символических значений. «И корень зла здесь», – сказал Льюис. Не учат – я видел, бывал у популярнейших профессоров на занятиях, если можно назвать то, что я видел, занятиями. То была ни к чему не обязывающая болтовня, которую студенты, мало о чем либо знавшие, разиня рты, слушали, некоторые – сидя на полу в переполненной до отказа аудитории. Один из популярнейших мне предложил: «Приходите, мы будем читать раннего Фрейда». Пришел. Уселся на полу. Читали не раннего Фрейда, а позднего. Ну, это ещё ничего – план занятий мог измениться. Главное, чтение состояло из чтения с листа и толковании прочитанного студентами, не имевшими представления ни о раннем, ни о позднем Фрейде, не имели они представления и о том, что Фрейд в то время уже подвергался критике, уничтожающей критике. «Согласно Фрейду, мы все больны, а кому это понравится?» – так другой преподаватель, не популярный, объяснил мне причину критики. Причина заключалась совсем не в прихоти, нравится или не нравится, а в ненаучности психоанализа по Фрейду. Но всё происходило в параллельных реальностях: в одной шло чтение и толкование текстов, в другой – критика тех же текстов как наукоподобной беллетристики. И совершалось это если не в лучшем, то в одном из лучших университетов страны.

«Стоит заговорить о гуманитарной науке, – продолжал Льюис, – не слушают и засыпают. Заговоришь о значениях – оживляются». Почему же не учат? Почему засыпают? Когда оживляются? Ответ Льюиса: «Гуманитарная наука – это история, традиция, факты, знания, которых у них нет. Они предпочитают себя чувствовать свободными от знаний». Тут я и сказал: «Вот виделись мы с Поль де Маном…». Льюис меня прервал: «Поль де Ман это самое и насаждает». Насаждал Поль де Ман полнейший произвол, и делались выводы практические: не нужно учить и не надо учиться – чему учиться, если всё это, быть может, совсем не так и не то, чем кажется? И преподаватели, и студенты устраивали себе легкую жизнь. Понять, что таков стимул оживления, я смог, когда сам стал учить и от своих студентов услышал: «Хватит, профессор, пичкать нас устаревшей хреновиной!». То есть «пичкать» фактами вместо фантазий, насыщать знаниями вместо значений. Студенты невиноваты, до них с ученых совещаний доносились голоса их преподавателей и даже университетского начальства, голоса говорили: «Образование не должно заключаться в распространении знаний. Надо учить думать».

На своей земле. Памяти Генри Купера

«Все отмечали его мягкий, благодушный характер».

Из некролога.

Газета города Отсего, расположенного возле озера, известного под названием Глиммергласс из романа «Зверобой», поместила такую информацию: тамошняя дама на автомобиле вечером в темноте сшибла скунса. Попыталась оказать бедняге первую помощь, а в результате приехала на местный бал, благоухая так, что все держались от неё подальше. Лишь один кавалер считал своим долгом приглашать неприкасаемую на танец. Имя стоика – Генри Купер. Похожую историю рассказала профессор Анна Балакян. Однажды Генри позвонил ей, когда у неё после тяжелого рабочего дня было отвратительное настроение, и Генри это сразу почувствовал. «Я сейчас приеду», – сказал и приехал немолодой человек, которому дорога туда и обратно стоила не менее трех часов, приехал на полчаса ради дружеской беседы. Закончила Анна свою историю словами: «Так поступают породистые люди». Генри – в пятом поколении прямой потомок Джеймса Фенимора Купера. Познакомились мы с ним в 1979 г. После книги о Дефо начал я собирать материалы для биографии Купера, и с тех пор наши отношения не прерывались.

Многие из семейства Куперов были писателями, Генри как журналист писал о космических исследованиях, выпустил восемь научно-популярных книг о межпланетных станциях. Меня интересовала «Сага Кожаного чулка», Генри интересовало осуществление мечты Циолковского, ставшей мне известной из романа Александра Беляева «Звезда КЭЦ», – такова общая между нами почва. В Советский Союз Генри приехал в 1987 г. побывать в Калуге у Циолковских, а в Москве он хотел посетить музей Королева. В Калугу мы съездили без помех, допуск в Дом-музей Главного конструктора ещё был ограничен, но там знали, что Главный хорошо относился к моему деду-воздухоплавателю, и нас согласились принять. Едва мы вошли, сразу с порога увидел я книжные полки и среди книг зелёные корешки Собрания сочинений Купера под редакцией моего наставника Самарина. «Генри, – говорю, – смотри!». На вопрос потомка, почему же на видном месте у покорителя космоса стоят творения его предка, сотрудники музея ответили: «Любимый писатель Сергея Павловича». Объяснение: «Фронтир – граница неизведанного».

«Одно из наибольших препятствий на пути к поистине великим достижениям Америки заключается в нашей склонности полагать, будто лучше того, что мы собой представляем сегодня, и