Но вот, Божьим Промыслом все сбылось. Я вернулся к истокам, к тому бесценному сокровищу, которого я не ведал, покидая Россию. Теперь я видел все совсем иначе и совсем по-другому. Естественно, рано утром на второй день в Москве отправился на службу. Ближайшим от дома моей мамы известным мне действующим храмом был храм Всех святых на Соколе. Я зашел в полупустую еще церковь. За клиросом начинали читать часы. Я купил свечи (выбрал самые толстые) и стал расставлять их в подсвечники. Неожиданно ко мне подошла представительница известной по многим рассказам породы женщин в синем халате (кстати, эта была совсем не старой) и, схватив меня за руку, с ужасом во взоре зашипела:

— Что вы делаете?

— Ставлю свечи, — удивился я.

— Да, но какие свечи?

— Обычные, тут за ящиком купил — вон у той дамы.

— Но это же рублевые свечи!

— Да, ну и что?

Служительница подсвечника была невероятно возмущена моей тупостью и невежеством.

— Разве вы не понимаете, — по слогам, как для слабоумного, произнесла она, — что рублевые свечи ставят только во время литургии?

Возразить на такой сногсшибательный аргумент было нечего, да я к этому и не стремился.

— Знаете что, — предложил я, — вот вам все эти свечи, возьмите их и поставьте в подсвечник, когда вам будет угодно. Хорошо?

— Не мне угодно, а Господу Богу угодно, чтобы рублевые свечи зажигались во время литургии, — отчеканила моя суровая собеседница.

* * *

Я ходил по Москве и фотографировал все, что видел, успел встретиться с некоторыми знакомыми и друзьями. Но, конечно, за эти быстротечные семь дней я очень мало куда успел сходить. Бо́льшую часть времени пришлось сидеть дома, а ко мне все шли и шли люди, которые хотели на меня посмотреть и «пощупать»: я воспринимался невиданной диковинкой, почти что вестником с того света, ведь из многих уехавших тогда не возвращался почти никто, я был одним из первых. Мне удалось еще застать в живых бабушку — дед умер за год до того, а бабушка скончалась через несколько месяцев после моего визита, дожив до 93 лет.

Но больше всего я общался с мамой. Я скрывал от нее всю свою долгую подготовку к приезду, так как боялся, что мне не дадут визы и она не перенесет разочарования. Но и когда визу дали, я все равно не сообщил ей: вдруг меня завернут на границе — что тогда? Я говорил ей, что в Москву собирается один мой близкий друг, и думаю, в глубине души она догадывалась, кто это может быть. Возможно, все получилось благодаря неосознанным молитвам моей тогда еще неверующей мамы.

Все время моей эмиграции мы с мамой активно переписывались. Перед отъездом она взяла с меня обещание, что я каждую неделю буду писать ей письма, и слово свое я сдержал: каждые семь дней отправлял ей по письму. Она же писала по два, по три письма в неделю, и, как правило, они приходили регулярно. Думаю, что советская почтовая цензура просто физически не могла прочитывать все почтовые отправления. Мне кажется, они старались погасить новозавязывающуюся переписку, не доставляя письма по назначению. Но, если корреспонденты продолжали писать друг другу и если цензоры не находили в письмах ничего политического, то пропускали их. Предполагаю, они копировали каждое письмо, а читали, скажем, одно из десяти. Если там обнаруживалось что-то крамольное, цензоры могли проверить остальные письма и заблокировать канал.

Мама описывала всю домашнюю жизнь, работу, встречи, события. Думаю, цензорам все это читать было просто скучно, а я зато получал «эффект присутствия», как будто бы не был отделен от дома тысячами километров расстояния и годами жизни. Я писал раз в неделю до самого момента возвращения, тоже сообщая маме и друзьям подробности моего американского бытия. Эти письма тоже доходили, потому что интересующие цензоров подробности я, разумеется, опускал, обходясь лишь намеками. Кроме того, самые главные сведения можно было передать на словах через друзей и знакомых, посещавших Москву. Мама принимала каждого из них как родного, и они возвращались нагруженные подарками. А присланными ею шоколадными конфетами, пирогами и домашней клюквенной водкой лакомилась вся академия.

Маме тяжело далась моя эмиграция. Во-первых, исчезновение ее сына было замечено соседями. Куда я уехал, разумеется, скрывалось. Поскольку многие имели возможность наблюдать мои хипповые приключения и частые визиты милиции в наш дом, они сделали самый напрашивающийся вывод: Сашку-хиппаря посадили. Дворничиха тетя Катя время от времени спрашивала у мамы, сколько лет мне дали, мама же в ответ уверяла, что я просто уехал в другой город.

— А в какой город? — ехидно спрашивала дворничиха.

— Далеко, на Дальний Восток, — отвечала мама.

— Знаем мы этот Дальний Восток, — понимающе отвечала тетя Катя, а мама краснела от стыда.

Впрочем, это были самые малые неприятности. Вскоре все сделалось хуже. Об этом мама не писала, но оказалось, что года через два после моего отъезда в эмиграцию она лишилась работы в том самом Институте русского языка, в котором трудилась всю свою жизнь. Уже упомянутый мною партсекретарь Лев Скворцов, который в свое время установил режим террора в Институте и способствовал увольнению из него «за неблагонадежность» очень многих ученых, составлявших гордость отечественного языкознания, продолжал свои «чистки». Однажды на заседании ученого совета института он потребовал и увольнения мамы. Дескать, сын Букчиной не просто эмигрировал во враждебную страну, но теперь еще и клевещет на свою Родину по «Голосу Америки». Скворцов-де сам однажды покрутил ручку радиоприемника и услышал «бьющегося в антисоветской истерике ведущего по имени Саша Дворкин».

Теперь я думаю, что, наверное, он, как первосвященник партийной секты, лжесвидетельствуя, невольно изрек пророчество. Ведь я тогда и помыслить не мог, что девять лет спустя действительно попаду на «Голос Америки». Но с мамой, слава Богу, все закончилось благополучно: друзья помогли ей устроиться на работу в Институт повышения квалификации работников печати, и вскоре она стала там одним из ведущих преподавателей. К счастью, Скворцов об этом ничего не узнал, и мама проработала в ИПК до почтенного возраста, а в годы зрелой перестройки ее восстановили на прежней должности в Институте русского языка. Скворцов тогда вынужден был уйти из Института, но вскоре устроился на какую-то ответственную должность, позиционируя себя государственником и патриотом.

Дни, проведенные дома, пролетели очень быстро. А через год, когда диссертация уже была написана, но защита еще не состоялась, я приехал в Москву