Шрифт:
Закладка:
Отдельные нестереотипного свойства подробности в предстающей глазам Долли в Воздвиженском картине «изобилия и щегольства и той новой европейской роскоши, про которые она читала только в английских романах», кажутся перекочевавшими в описание дома и усадьбы Вронского со страниц именно этого романа, прочитанного автором АК вместе с Долли[1285]. Так, горничная Анны гордо, как немногим господам доступную новинку, упоминает машину для стирки белья (518/6:19); а у Троллопа паровая стиральная машина устанавливается по приказу домовитой герцогини в великолепном загородном замке специально перед приездом гостей[1286].
(Нельзя умолчать и о том, что в другой сюжетной линии «Премьер-министра» светский парвеню, оказавшийся в безвыходном социальном положении и подвергнутый остракизму, кончает с собой, бросившись под поезд[1287]. Однако в остальном троллоповский Фердинанд Лопез слишком непохож на Анну Каренину, чтобы предполагать в рецепции Троллопа фактор, ускоривший движение АК к развязке; к тому же судьба героини была предрешена автором задолго до появления «Премьер-министра», а суицид на железной дороге стал уже в то время популярным литературным тропом[1288]. Впрочем, ничто не мешает нам вообразить Толстого одобрительно кивающим при чтении этих страниц.)
Спор же Левина и Облонского на охоте резонирует с откровенной беседой, которую герцог Омниумский и его единомышленник и коллега по кабинету ведут — хотя и не на сене в сарае, но тоже на открытом воздухе, в живописном уголке одного из герцогских имений — о природе политических убеждений и о принципиальных различиях между английскими консерваторами и либералами (наследниками вигов). Рискну допустить, что английское имя Мальтус в начале главы АК про спор о справедливости могло возникнуть еще и по ассоциации, пусть и непрямой, с незадолго до того прочитанным «Премьер-министром», где та же тема выразительно развернута в беседе героев.
Обычно неразговорчивый и сдержанный, герцог с неожиданным жаром защищает то, что считает определяющим критерием либерализма, — неприятие любых действий, могущих углубить социальное неравенство:
Равенство было бы райским счастьем, если бы мы могли его достигнуть. Как мы, кому дано так много, можем сметь думать иначе? Как вы можете смотреть на согбенную спину, и скрюченные ноги, и жалкое лицо этого бедного пахаря, который зимой и летом должен изнурять свое ревматическое тело трудом, в то время как вы охотитесь или восседаете среди первейших персон страны, — и говорить, что все это обстоит так, как ему надлежит быть?[1289]
Тирада изумляет собеседника, который не предполагал во владельце огромного состояния такой чувствительности к проблеме неравенства. В АК ей вторит восклицание Весловского о мужицком жребии, даром что этот юный жуир — отнюдь не ровня троллоповскому герцогу интеллектом и опытом: «Оно в самом деле. За что мы едим, пьем, охотимся, ничего не делаем, а он вечно, вечно в труде? — сказал Васенька, очевидно в первый раз ясно подумав об этом и потому вполне искренно» (494/6:11).
Как и Левин с его «Мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват», герцог осознает разрыв между своим моральным и эмоциональным отторжением от проявлений социальной несправедливости и собственной же неспособностью сделать разом что-либо существенное для исправления общественного строя. Памятные уроки революционных потрясений, происшедших в других странах, делает еще доходчивее естественная тревога за судьбу собственных владений, и порой остается только прибегнуть к иронии для утешения в муке самопротиворечия, особенно при виде подъезжающего экипажа жены:
Равенство — это мечта. Но иногда хочется мечтать, особенно когда нет опасности, что Мэтчинг [имение, в котором ведется беседа. — М. Д.] улетит от тебя при этом мечтании. Сомневаюсь, смог бы я вынести то испытание, проба которого была сделана в других странах. <…> Мы только можем понемногу работать над тем, чтобы приближать его [равенство. — М. Д.] к нам — настолько понемногу, чтобы оно не коснулось Мэтчинга в наше время. Вот и ее светлость и ее пони. Не думаю, что ее светлость захотела бы лишиться своих пони по вине моей доктрины[1290].
Левин не склонен к иронии на этот счет, но мысль о приложении идеала равенства к Покровскому примиряет и его с паллиативом «отрицательного действия»: «[Н]е буду стараться увеличить <…> разницу положения <…>». Слушая в ночи, как маленький крестьянский мальчик, вместо того чтобы заснуть, расспрашивает дядю о показавшихся ему «страшными и огромными» охотничьих собаках бар (а это всего лишь два сеттера), толстовский герой вновь задает себе вопрос о доступном ему способе «быть справедливым» — и передоверяет ответ интуитивному мерилу правоты: «Неужели только отрицательно? <…> Ну и что ж? Я не виноват» (495, 497/6:11). Иными словами, существующий порядок вещей слишком общ, чтобы чувствовать личную ответственность за него.
Если мое предположение о присутствующих в АК отсылках к «Премьер-министру», прямых или косвенных, верно, то на Левина можно взглянуть как на еще одно свидетельство не раз проявлявшейся симпатии Толстого к традиционному укладу сельской жизни в Англии, с классом джентри, сохраняющим нравственный авторитет и удерживающим родовые владения[1291]. Завзятым англоманом в «загородных» главах АК выступает, конечно, Вронский, который не только заказывает из Англии массу разнообразных вещей, но и претендует на роль влиятельного, пекущегося о целой округе «крупного землевладельца», заседающего во всех местных учреждениях (532/6:22). В литературе об АК обстоятельно исследована проходящая сквозь всю Часть 6 галерея контрастов между — как понимает авторское послание, в частности, Л. Нэпп — поддельным и подражательным Воздвиженским и почвенным, душевно-семейным Покровским[1292]. В свете доказываемой мною интертекстуальной референции Левин оказывается не столько противоположностью, сколько альтернативой Вронскому-англоману. Он, как мы
