теперь жене Левина справиться со смущением при этой неожиданной встрече. А в последней части романа, в реплике Катавасова о том, что «может быть случай, когда правительство не исполняет воли граждан, и тогда общество заявляет свою волю» (675/8:15), политическому представительству уподобляется уже панславистское движение.

Во-вторых, сам Неведовский представлен читателю «бывшим профессором», «большим приятелем» профессионального интеллектуала Кознышева (543/6:26). Деятелю подобного круга совсем непросто было попасть в губернские дворянские предводители прямиком, без стажа службы на какой-либо другой должности в дворянской корпорации. Такое традиционное — из уездных предводителей в губернские — восхождение проделал бы Свияжский, будь он избран реформаторами вместо Неведовского, и не случайно первоначальный вариант исходной редакции намечал в новые предводители только первого из двоих: упоминание о Неведовском появилось в черновике чуть позднее, отразив, вероятно, развитие замысла[1267]. На необычность кандидатуры, может быть, намекает и фамилия персонажа: он новый, «неведомый» человек среди дворян губернии. Органичнее же в ту пору фигура притязающего на лидерство экс-профессора смотрелась бы в сцене дебатов на заседании Славянского комитета, плечом к плечу с Аксаковым[1268].

В-третьих, стоит упомянуть и короткий эпизод в соборе, где на службе, предшествующей работе дворянского собрания, Левин, «вместе с другими поднимая руку и повторяя слова протопопа, клялся самыми страшными клятвами исполнять все то, на что надеялся губернатор», и, оглянувшись «на толпу этих молодых и старых людей, повторявших то же самое <…> почувствовал себя тронутым» (544/6:26). Принесение участниками дворянского собрания в церкви, в присутствии губернских властей, служебной присяги с крестоцелованием было рутинным ритуалом, предписанным законом. Согласно установленной форме, присягавшие клялись «Всемогущим Богом пред Святым Его Евангелием» в том, что будут избирать на дворянские должности достойных «собратий» без лицеприятия и искания выгоды, и соглашались в случае нарушения клятвы подвергнуться «нареканию собратий моих, а в будущей жизни ответу пред Богом и страшным судом Его»[1269]. Взволнованность Левина (редко бывающего в церкви даже после того, как на обязательной исповеди перед венчанием он вроде бы начал преодолевать свой прежний агностицизм) остраняет эту формальность, подчеркивая момент встречи секулярных установлений с оказененной, но все же религией. В эпизоде мог отразиться тот факт, что политический панславизм черпал поддержку и в православной религиозности особого толка, и в деятельности представителей православного клира, и в самой обстановке церковной службы, — пусть даже, как мы знаем, проповеди на эту тему грядущим беспокойным летом отнюдь не обращают самого Левина в панслависта (675–676/8:15).

Наконец, в-четвертых, последняя из глав о выборах содержит, как уже аргументировалось выше (см. с. 489–490), прямую отсылку к царившей в 1876 году светской моде на славянский вопрос. Концерт, куда губернатор зовет Вронского поехать после обеда триумфаторов[1270], дается губернаторшей в пользу «братии», то есть «братьев-славян» (558/6:31).

Единственной наградой за утомительное отбывание избирательной повинности становится для Левина разговор с тем самым седоусым помещиком, чьи филиппики против пореформенных порядков за год с лишним перед тем помогли оформиться левинскому плану нового хозяйства. В новом разговоре на выборах — его суть затронута выше при анализе их первой встречи — герои сходятся в понимании помещичьего морального долга в отношении к родовому, пусть даже убыточному, хозяйству (и призрак «Вишневого сада» уже витает в рассказе о купце, дающем совет срубить усадебные липы на лубок). Под конец собеседник, сам того не зная, бьет в точку своей аналогией, которая могла бы быть развита Левиным в книге — в поддержку постулата о тяге русского крестьянина к колонизации земельного пространства. Годом раньше упрямо честивший мужиков свиньями, способными лишь рыться в грунте, Седоус теперь делится, напротив, сочувственным наблюдением над тем, как похожи на истинных дворян некоторые из крестьян — похожи именно своим влечением к земле, приверженностью земледелию:

И дворянское дело наше делается не здесь, на выборах, а там, в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно. Вот мужики тоже, посмотрю на них другой раз: как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни будь плохая земля, все пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток (551–552/6:29)[1271].

Это свидетельство единомышленника, возможно, стоит за той уверенностью, с какой пару месяцев спустя Левин излагает социологу Метрову свою идею о призвании русского народа.

Участие в выборах и замысел книги не случайно сближаются в этой сцене финальных глав Части 6, первая половина которой сфокусирована на Левине в привычной ему стихии сельской жизни, но в новом для него качестве семьянина. И растянувшаяся на много месяцев попытка научно подойти к трудовым привычкам крестьян, и сиюминутный порыв уехать с заседания дворянского собрания, не дождавшись решающей баллотировки (в нарушение процедурного требования одинакового состава голосующих по всем кандидатурам) — это проявления борьбы Левина за свою автономию от коллективных норм и ожиданий. Он не только индивидуалист по складу характера, но и белая ворона в своей ипостаси образованного и состоятельного помещика, члена дворянской корпорации. Версия исходного автографа Части 7, переносящей действие в зимнюю Москву, подчеркивает благотворно демотивирующий эффект знакомства Левина с устройством дворянского сословного самоуправления:

[О]на [Кити. — М. Д.] по его тону и в особенности по тому, как он после этой поездки перестал жаловаться ей на свою общественную праздность и как он перестал спорить с Сергеем Иванычем об общественной деятельности, а, напротив, усвоил себе спокойное, веселое отношение к этим вопросам, она поняла, что он в этом отношении теперь пришел в совершенную ясность[1272].

В ОТ нет этой недвусмысленной констатации, но и он дает понять, что присутствие на кашинских выборах, столь важных в глазах Кознышева, вместо того чтобы заразить Левина энтузиазмом общественной деятельности, прививает его против увлечения коллективными целями. А пестуемые им для своей книги умозрения о призвании русского народа, на первый взгляд малооригинальные, в конечном счете помогают ему, как мы уже видели, противопоставить Востоку модного «славянского дела» куда менее популярный Восток русской земледельческой колонизации.

5. Искусство наития

Итак, в Части 6 явственно определяется разочарование Левина в его начинаниях во имя общего блага. Этот сюжетный ход был тесно связан с вызревавшей в период 1876 — начала 1877 года отповедью Толстого панславистским восторгам. Но в не меньшей мере он обуславливался и тем заключенным в персонаже мировоззренческим посланием, которое — и здесь, как и в случае гибели главной героини, трудно оспаривать наличие в генезисе АК жесткой телеологии, — должно было манифестироваться на стадии развязки. То «непосредственное чувство», которого у Левина не возникает при сообщениях о страданиях славян, но которое он испытывает