Шрифт:
Закладка:
А сзади Крутогорова «батюшка» расчесывал толстой пятерней свою бороду и улыбался сладкой улыбкой. Что-то пьяное было в глазах батюшки, что-то сладкое было в его красных губах, что-то гадкое было скрыто в его седоватой бороде.
Учитель Крутогоров что-то потерял. Он становился все более и более грустным, подавленным, и рождающуюся в нем ненависть к мужику он питал беседами с «батюшкой». Он теперь даже переселился к нему. Он покинул школу. Он однажды потихоньку бросил камнем в проходившего рыжего мальчишку.
А деревенские мальчишки, его бывшие ученики, теперь при встрече с ним опускали глаза… Они от отцов своих узнали, кто несет правду: Крутогоров или сама война.
«ПЕРВАЯ ЗВЕЗДОЧКА»
Ушли. Все ушли куда-то. Во-первых, увели маму… Во-вторых… Да, она прощалась и не плакала. Как только ее увели, во дворе был какой-то шум. Амбар кто-то отпер и запер. И кто-то лазал в погреб. Кто-то пробежал по балкону…
Ушли куда-то все. Женю забыли.
Он остался в гостиной и смотрел в окно, в ту сторону, куда увели маму.
Мама не плакала, значит, скоро вернется.
Только зачем же все ушли? И почему разные замки во дворе гремели?
Женя горячим лбом прижался к стеклу. На белом височке его билась синяя жилка. Длинные, немного загнутые кверху ресницы, как два маленьких веера, были неподвижны. И под ними, под веерочками, два больших голубых печальных глаза.
Не причесали сегодня Женю и галстучек завязали наспех. И даже сапожки велели самому надеть.
— Ты уж большой: шестой год тебе. Учись без матери-то жить, — сказала Жене Дуня, у которой лицо красное и сморщенное, как помидор.
Вышел Женя из залы в столовую. Буфет открыт. На столе в беспорядке посуда. На полу разбившийся стакан и самовар на боку. Тишина кругом. Только часы тик-так, тик-так, тик-так. И смотрят со стены на столовую, как очень спокойное лицо. Смотрят, — а сказать ничего не могут, кроме своего заученного: тик-так.
Женю мама учила часы разбирать: если стрелки вытянутся в разные стороны — значит, половина двенадцатого. Как раз манная каша поспевает. А если стрелки все равно что две руки сожмутся наверху, — значит, ровно двенадцать. В это время солнышко выше, выше всего. Про солнышко тоже мама рассказывала. А вот сейчас Жене непонятно, сколько времени. Может быть, часы сами скажут сколько. Они иногда кричат так: ахх… ахх… ахх… Сколько раз крикнут, столько и часов.
Женя стал ждать, когда прокричат часы. Но они все шептались сами с собой: «Тик-так, тик-так, тик-так»…
Женя прислушался. И ему показалось, что часы говорят: «Иди-иди-иди». Женя пошел.
На дворе тоже не было никого.
Никого, кроме собаки Курса, которая металась на цепи около своей конуры.
Курса увидал Женю и закричал. Сердито-сердито. Даже рявкнул.
Женя остановился, посмотрел на пса, удивился, зачем это он рычит на него, на Женю, когда вообще все так странно, никого нет. И когда всех, всех жалко и себя жалко. И Курса.
Женя задумался и взял пальчик в рот. Курса порычал еще немного и успокоился.
Оба — и собака и мальчик — глядели друг на друга удивленно. Женя хотел собаке сказать: «Маму мою увели люди, у которых в руках были ружья. А потом ушли все»… А собака хотела Жене ответить: «Люди тебя покинули, а я осталась с тобой, но помочь тебе не могу, потому что на цепи».
Женя хотел сказать, но не сказал, потому что ведь все равно собака не понимает по-человечьему.
Собака хотела сказать, но тоже не сказала, потому что Женя не знает по-собачьи и все ее слова считает рычанием или лаем.
Женя тронулся было к воротам, но собака завыла и стала рваться с цени.
«Не будешь лаять, тогда подойду», — подумал Женя про собаку. Собака будто поняла и замолчала.
Мальчик подошел к собаке и стал осматривать цепь, нельзя ли освободить собаку.
Курса старался лизнуть ему руку.
Цепь была крепкая. Своими пухленькими белыми ручками ничего не мог Женя сделать с цепью.
Погладил собаку, потом поцеловал ей переносицу и пошел.
Во всем существе Жени была какая-то большая решимость. Будто сразу он стал большим. И крепко задумался. Запала мысль ему в голову: «Найду маму».
Пыльная улица, широкая и длинная, распласталась на желтом зыбучем песке. Пустынно. Нет никого. А в синем просторном небе каркают вороны. Многие окна закрыты ставнями. Зловещие черные вороны в небо.
Женя направился в дом, который стоял наискосок, через улицу. Там жил бойкий мальчик Васька, с которым тетя Дуня даже запрещала водиться. Но зато этот мальчик знал про все. Он был как большой.
Вдруг Женя увидел, что навстречу ему, подпрыгивая, несется Васька — грязный, босой и веселый. Особенно весел, не как всегда.
— Идут! Идут! Идут! — кричал он, подстегивая сам себя по ляжкам тонким прутиком. — Идут, Женька. Идут, не ходи.
— Кто, солдаты идут? — спросил Женя.
— Нет, красные идут. Понимаешь? Большевики.
— А мама?
— Чья, твоя? Да ее увели казаки.
— Казаки?
— Ну да. То красные, а то казаки. Понял?
— Понял.
Ничего не понял Женя. Хотел спросить бойкого, неугомонного Ваську, но стеснялся. А самому горько, горько было. И в маленькой груди его сердце свернулось в комочек.
Из дома напротив вышел сапожник. Почесался. Перекрестился на восток. Сплюнул в канаву.
— А вы что тут, пострелы? — огрызнулся на ребятишек.
— Идут, дядя Митрич! — сказал Васька.
— Кто, красны-то? У-у, они, брат, те жару дадут.
— Митрич, — обратился к нему Женя, — ты не видал, куда мою маму увели?
— Не знаю, не видывал. А увели, слышь?
— Ну да.
— Смотри, брат, сиротой бы не остался!
— Как сирота?
— Так, без матери, стало быть. Больно уж она против офицеров тут говорила. Пожалуй, ей несдобровать.
У Жени к горлышку словно шарик подкатился. Давил на виски и хотел слезы выжать. Если бы заплакал Женя, то не унять бы его было, пока не явится мама, но Женя еще больше, чем плакать, хотел узнать, где мама.
Взял пальчик в рот, сделал немножко набок голову и пошел, пошел себе тихими, маленькими шажками куда-то вдоль улицы. И ничего не понимал. А шарик перекатывался то к сердцу, то к височкам, то к сердцу, то к височкам. Горестно, и плакать хотелось.
А все из-за того, что какие-то «красные» должны прийти в город.
«Какие же красные? Сапожник сказал, большевики. А все-таки зачем казаки маму увели?»
Навстречу ему, поднимая пыль, опять летел вприпрыжку Васька. На этот раз его лицо было серьезнее.
— Назад, назад! — кричал