– Что у тебя болит? – спросил Рехи, хотя догадывался, что вряд ли сумеет чем-то помочь. Но если уж роль обязывала притворяться великодушным избавителем, наподобие лилового жреца, приходилось следовать созданному веками образцу. Хотя, может, Стражи Мира иногда были и не очень добрыми, но Рехи не знал об этом. Да и безобидный вопрос ничего не решал, лишь вовлекал в неведомую для него игру вежливости. Возможно, удалось бы отчасти уловить колебание линий. Хватило бы и такой демонстрации могущества.

– Не у меня, – выдохнула старуха. – У внучки. Ей всего пять, она еще совсем не видела жизни.

«Что ее видеть-то? Ослепнуть от такой жизни хочется, а не видеть ее. Ну, что там за внучка-то?» – подумал Рехи с небрежной ленцой. Но копошение надоедливых песчинок стыда продолжалось, не давало покоя.

– Пожалуйста, Страж! – старуха приблизилась к трону, ведя кого-то за руку. – Инде, покажись, невежливо прятаться, когда перед тобой наш бог.

Из-за ее спины выскользнула тощая, незаметная тень. Рехи вздрогнул, но не от неожиданности и не от того, что его назвали богом – на маленьком лице ребенка страшными наростами чернели уродливые разводы коросты и язв. Они покрывали шею коричневыми струпьями и липли темным пеплом к маленьким рукам.

Проказа – так называли эту неизлечимую болезнь в прошлом. Рехи вспомнил, хотя никогда не знал. Слово, только слово, потому что лиловый жрец не лечил никого от таких напастей, не видел их, не знал. Наверное, поэтому и не слышал боль простых людей, наверное, поэтому и додумался проклинать их во время осады. Да и откуда он вообще взялся? Жил во дворце, не ведал иных порядков, пока не столкнулся с ужасами войны. Какой-нибудь сынок придворного сенешаля или советника. Слова опять какие-то … Вьюга слов. Чужих образов. Непонятных, путающих.

Рехи застыл, со скрипом соображая, как себя вести и что делать. В прежней жизни, до бури и вечного пути, он бы подумал, что девчонка не стоит затрат сил. Он бы ее не съел, чтобы не подцепить заразу, и еще счел бы это великодушным. Но все это осталось в прошлом. А в этой новой странной жизни, на острой грани бытия, казалось преступным ничего не сделать.

– Кто пропустил их?! Кто посмел принести эту болезнь в мой дворец? Стража! – в ужасе отпрянул Саат, позабыв о своей невозмутимости. Он в ужасе прятал руки в бездонные длинные рукава балахона и заслонял утонченное смазливое лицо.

– Она завернула девчонке лицо платком, – оправдывались нерадивые стражники. – А на улице пепел, все так сейчас ходят.

– Выведите их прочь! И выгоните из Бастиона. Нам не нужны здесь прокаженные.

– Но… мы шли издалека. Как только до нас дошла весть о Страже Мира, – оправдывалась старуха, заслоняя девчонку.

– Вон! – прогремел Саат, выступая вперед и повелительно взмахивая рукой. Видно, привык всеми командовать, понукать, заставляя подчиняться. Да позабыл, кому уступил свой неудобный трон.

– Нет. Пусть останутся. Я исцелю ее, – твердо и четко проговорил Рехи.

Негромко, но все затихли, а Саат застыл с воздетой рукой.

– Но… Но ты же сам говорил, что руки… Не трать свои силы на этих бродяг, Страж. Если ты умрешь от усердия, неизвестно, когда нам явится другой, – забормотал он, когда обрел дар речи. Его подопечный проявил собственную волю, плененный Страж принял самостоятельное решение. Непривычно? О да, непривычно! Рехи мрачно торжествовал.

– А для чего вам другой? Чтобы сидел красивым идолом? Или чтобы только тебя и жрецов лечил? – ответил он громче, чем полагалось бы. Саат задрожал от гнева:

– Тихо, Страж, за такие речи я могу и разгневаться.

– Гневайся. Кстати, черными линиями управлять намного легче, а рубят они хорошо. Ну, попробуй, разгневайся, – усмехнулся Рехи. Кажется, он понимал, откуда в Сумеречном Эльфе бралась его насмешливость. На душе сделалось невыносимо легко, но и одновременно привычно гадко.

Саат прошипел что-то нечленораздельное, и Рехи только злобно ухмыльнулся: с Лартом такие фокусы не прошли бы, а этот самодовольный глава секты слишком часто трусил. Хотя не без оснований, ведь черные линии и правда подчинялись Рехи, потакая темным мстительным порывам души. Они бы запросто иссекли хлыстами и Саата, и Вкитора, и всех его жрецов.

Шпионы Бастиона наверняка видели разрушительную силу линий в горах на перевале. Не знали только, в чем истинное различие между ними – черными и грязными, как скользкие кишки мертвеца, и сияющими, чистыми, но жгущими до мяса. Рехи и сам не знал, зато чувствовал, молча, без слов, как зверь отточенным инстинктом. Или, может, как создание с душой и разумом. Это не имело значения. Не размышления о высоком заставили его кивнуть старухе:

– Подойди, добрая женщина.

«Что я несу-то? Понахватался дурацких словес, как блох или вшей», – отметил Рехи, но встал и мягким движением руки повелел старухе с внучкой приблизиться. Они повиновались, без трепета или унизительного восхищения, но с бесконечной надеждой.

– Так, а теперь ты иди сюда, Инде, – мягко позвал девочку Рехи.

Она испуганно топталась на месте возле бабушки, но та подтолкнула внучку. Лохмотья шарфа окончательно спали с ее лица, пахнуло тленом, как от покойника. Но Рехи сдержался, чтобы не поморщиться, он улыбался, старательно пряча клыки. Когда же они мелькнули, человеческая девочка не переменилась в лице, точно вовсе не боялась эльфов, будто видела от них не только зло.

Рехи глядел на нее и отчего-то сам ощущал трепет, то ли от ее отваги, то ли от того, что задумал. Он вытянул покрытые разводами шрамов руки и дотронулся до коросты на ее лице. Заразно? Возможно. Но в тот миг он не боялся. В голове сделалось пусто, а на сердце вольно. Он летел куда-то в невесомости, сквозь миры, сквозь злобу и интриги, обесценивая их и сбрасывая с себя, словно старую чешую. Черные линии расступались пред ним, как непролазный иссохший лес, вскоре они рассыпались и распались на грязные волокна. Чад факелов, стены зала, грубые лица собравшихся – все потонуло, все ушло. Рехи видел и не видел одновременно.

Он вновь нащупал линии – светлые, обжигающие. Они обволакивали девочку, которая еще не успела сотворить зла в этом предельно жестоком мире. Но их оплетали мерзкими цепями грязные линии – воплощение болезни. Рехи дотронулся до них и осторожно потянул, чтобы не уничтожить светлые. Он не ведал в тот миг, что творилось в зале, как вели себя собравшиеся, потому что все для него обратилось в соцветия тайного знания.

Светлые линии вновь обжигали кожу, вновь