— Никогда не обещай спасти женщину, Блик.

— Вот как? И почему же?

— Потому что, если у тебя ничего не выйдет, она навеки проклянет твое имя, а если все вдруг получится, она точно так же будет на тебя обижена. Глуп тот мужчина, который рассчитывает на любовь в обмен на чувство долга.

— И это касается только мужчин?

— Нет, конечно. Но я имела в виду тебя.

— Того самого глупца?

— Именно тут терпят крах все мои теории — те, что касаются тебя, Блик. У тебя явно что-то на уме.

— Помимо простого стремления выжить?

— Никто тебя не убьет. Ты об этом позаботился.

— Правда?

— Ты заманил в ловушку меня и Борза, использовав того престарелого придурка, Калапа Роуда. Ты подцепил на крючок Пурси Лоскуток. Теперь же ты опозорил Тульгорда Виза, и он нуждается в тебе живом, чтобы доказать твою неправоту. — Она взглянула на Крошку. — И даже мой братец попался в сети, хотя он не настолько глуп, как может показаться. Как и Стек, он прислушивается к твоим словам, веря, будто в них есть некая тайна. Твоя магия — так ведь ты ее называешь?

— Не могу представить, какие из тайн, которыми я владею, могли бы им всем хоть сколько-нибудь пригодиться.

Услада снова фыркнула:

— Если кто-то и хочет, чтобы ты замолчал навеки, так это, вероятно, господин Муст.

Что ж, в этом она, бесспорно, была права.

— Так ты хочешь освободиться от своих братьев или нет?

— А ты хитер, Блик. Почему бы и нет? Освободи меня, прекрасный герой, и получишь мою благодарность и презрение на веки веков.

— Услада, то, как ты поступишь со своей свободой, — исключительно твое дело, и меня не волнует твое отношение к тому, каким образом она тебе досталась. Меня же самого вполне устроит роль свидетеля, вроде доброго дядюшки…

— Прошлой ночью ты тоже был для меня добрым дядюшкой?

— О нет, этого бы я не сказал, Услада. — Взгляд мой упал на круглое лицо Крошки, казавшееся во сне почти детским. — Ты уверена, что твой братец спит?

— Если бы он не спал, у тебя уже была бы сломана шея.

— Пожалуй, ты права. В любом случае уже поздно, Услада, а завтра нам предстоит долгий путь.

— Да, дядюшка.

Посмотрев, как она идет к своему спальному месту, я направился в противоположную сторону, размышляя о мириадах граней человеческой природы. Над моей головой, подобно вестникам мрачных мыслей, кружили мотыльки, которых я небрежно отгонял прочь. Луна повернулась своим запятнанным ликом к востоку, будто подмигивая сквозь муть. Где-то справа от меня, затерянная в тумане, что-то напевала Пустелла, бродя в ночи, как и подобает неупокоенным.

Есть ли что-то более удручающее, чем семья? В конце концов, мы не выбираем себе родных, и даже вступление в брак обрекает нас на появление целой толпы новых родственников, которые собираются, чтобы засвидетельствовать новое смешение крови, а потом напиваются до беспамятства, разрушая все торжество и надолго оставляя после себя недобрую память. Я лично всегда считал, что подобный жест в отношении бесчисленной родни в столь великий день — не более чем отложенное возмездие, и, естественно, сам много раз участвовал в подобном. Каждая новая жена попросту пополняет эту дикую необузданную стаю. Забава может длиться без конца!

Так или иначе, мне было жаль несчастную Усладу. Может, это и в самом деле тайный порок, но я поклялся, что постараюсь ей помочь, а если это станет моим проявлением слабости — значит так тому и быть.

— Блик! — послышался чей-то шепот, заставив меня остановиться.

— Борз?

Из ночной тьмы возник долговязый поэт. Волосы его торчали дыбом, на впалых щеках виднелись царапины от шипов, язык то и дело облизывал губы, а уши дергались от воображаемых звуков.

— Почему никто его не убил?

— Кого?

— Апто Канавалиана! Который не станет голосовать ни за кого из нас. Худший судья, какого только можно представить! Да он недостоин той земли, по которой ступает! Надо его прикончить!

— Именно это попытался сделать Арпо Снисход, дорогой мой поэт, и, увы, потерпел неудачу — возможно, роковую.

Борз Нервен широко раскрыл глаза:

— Рыцарь Здравия мертв?

— Жизнь его здравейшества висит на волоске.

— Чего он и заслужил! — рявкнул поэт. — Кровожадный вонючка! Слушай! Мы можем просто сбежать — этой же ночью. Что нам помешает? Стек куда-то пропал: кто знает, может, попался Красавчику и его поклонницам. Может, они все перебили друг друга там, в пустыне.

— Ты забываешь, друг мой, про Певунов и, естественно, про Тульгорда Виза. Боюсь, Борз, что нам ничего не остается, кроме как продолжать путь…

— А если Арпо умрет, мы ведь сможем его съесть?

— Запросто.

— И возможно, этого хватит. На всех. Что скажешь?

— Вполне возможно. Иди спать, Борз.

Он провел пальцами по волосам.

— Боги, разве к нам, творцам, относятся справедливо? Вокруг одни стервятники! Ну почему они не понимают, что каждое наше слово рождается в муках? Мы истекаем кровавым пóтом, наша кровь чернеет под ногтями, расшатываются зубы по ночам, а мы блуждаем в собственных сновидениях, шепелявя наши слова. Я пишу и теряю целые рукописи между закатом и рассветом — бывает такое с тобой? Ну скажи, бывает?

— Бывает, друг мой. Мы все прокляты невыразимой гениальностью. Но если подумать, каждый из нас, возможно, не одна личность, но многие, и, пока мы спим в этом мире, другая наша версия пробуждается на рассвете другого мира и касается пером пергамента — недостижимый для нас гений, который делит с нами свой талант, но не знает об этом и, подобно нам с тобой, страдает из-за утраченных плодов собственных сновидений.

Борз недоверчиво уставился на меня:

— Это жестоко сверх всякой меры, Блик. Как тебе только приходит в голову подобная дьявольщина? Тысяча других «я», подвергающихся таким же мукам? Боги милостивые!

— Я определенно воспринимаю это иначе, — ответил я. — Собственно, подобная идея требует от меня еще бо`льших усилий, ибо я пытаюсь соединить все наши голоса воедино: возможно, именно такова суть истинного, неподдельного гения. Мириады моих «я» поют единым хором — как же бы мне хотелось, чтобы меня оглушил мой собственный голос!

— Можешь хотеть на здоровье, — внезапно зловеще усмехнулся Борз. — Ты обречен, Блик. Ты только что заставил меня кое-что понять. Я уже оглушен своим собственным голосом, а это означает, что я уже гений.