за деревья, как раз туда, откуда не солоно хлебавши возвращался Кальман, встретивший удаляющуюся в своих розовых трусиках Ливию несколько изумленным взглядом; «ты скотина, скотина!» – рыдая взахлеб, кричала Хеди в лицо Кристиану, но Кристиан принимал это с такой хладнокровностью, как будто эта его любовь уже никогда не будет интересовать его, его взгляд пересекся с моим, и я ощутил, что усмехаюсь его усмешкой, на его лбу, подбородке виднелись царапины, он подошел ко мне, и мы ухмыльнулись друг другу, тем временем Хеди все еще стояла между нами, мы заглянули друг другу в глаза, и он, обогнув Хеди, поднял руку и изо всех сил наотмашь ударил меня по лицу.

Стало темно, и я думаю, дело было не только в пощечине.

Мне казалось, я видел, что Хеди, которая никак не могла понять этой оплеухи, пыталась защитить меня, но Кристиан вырвался из ее рук, оттолкнул ее, повернулся и медленным шагом направился к бушевавшему на ветру костру.

А я, насколько я помню, тут же развернулся и доверился своим ногам.

Кальман стоял под деревом, безразлично глядя на нас, Прем натягивал на себя трусы, Майи не было видно.

Позднее Прем утверждал, что, когда Майя разжигала костер, он как раз оправлялся, но я ему не поверил, ведь если человеку приспичит посрать, он просто приспустит трусы, но не снимет их, хотя после всего случившегося уличать его во лжи особого смысла и не было.

О том, что Кальман все же поймал тогда Майю, я тоже узнал позднее; он обхватил ее вместе с деревом и хотел поцеловать в губы, но Майя плюнула ему в рот, и таким образом ей удалось спастись.

Забыть обо всем этом мне удалось лишь спустя недели.

Мы не ходили друг к другу, и я даже опасался покидать наш сад, чтобы случайно не встретиться с кем-нибудь из них.

Но к концу того лета прежний порядок вещей все же восстановился, ибо Кристиан, возможно, чтобы пробудить ревность Хеди и тем самым вернуть ее, а может быть, потому, что действительно осознал вину за случившееся и, пытаясь загладить ее, стал ухаживать за Ливией, поджидал ее, провожал домой, и Хеди неоднократно приходилось видеть из своего окна, как они разговаривали, прислонившись к школьной ограде, причем разговаривали подолгу, разговаривали интимно и углубленно, на что Хеди пожаловалась как-то Майе, которая, чтобы позлить меня, выдумала, что, дескать, в бумагах отца она нашла что-то новое, подозрительное, и сказала, позвонив мне по телефону, что я непременно должен прийти к ней, но в действительности ничего интересного она не нашла, во всяком случае, та сложенная пополам бумага была просто копией служебной записки, в которой ее отец просил министра внутренних дел подтвердить, что подслушивающий аппарат в квартире некоей Эммы Арендт был установлен не по его личной воле, а по непосредственному личному устному распоряжению товарища министра.

Майе хотелось посплетничать, а также хотелось узнать, какое действие произведет на меня эта новость, и я счел это подходящим поводом для примирения; я отправился к ней, но сделал при этом вид, будто меня ни в малейшей мере не интересует, чем занимаются Ливия с Кристианом, зато мы договорились с ней, что больше не будем болтать по телефону о важных вещах, ведь если ее отец иногда получает распоряжения прослушивать определенные телефоны, значит, есть такая аппаратура, и вполне может оказаться, что нас тоже прослушивают.

А когда я уже уходил, то столкнулся у их ворот с Кальманом, тот покраснел и сказал, что просто проходил мимо, однако после всего случившегося мы прекрасно знали, когда мы друг другу лжем, и все же упорно продолжали лгать; домой мне пришлось идти вместе с Кальманом, потому что во лжи нужно было быть последовательным и никакого серьезного предлога для того, чтобы здесь остаться, у него не было; по дороге я узнал, что он уже помирился с Премом и Кристианом, поводом для чего послужило то обстоятельство, что военные карты Кристиана были у него, короче сказать, к концу лета, пусть медленно, не совсем гладко и в несколько измененной конфигурации, наши отношения были восстановлены, но в них уже не было прежней прочности, прежнего интереса и пыла.

Кристиан в своем хитроумии додумался даже до того, что все происшедшее окрестил театром, смягчив этим словом ту кошмарную вакханалию, и, более того, стал планировать новые представления на том же месте; под плоской скалой, чтобы устроить сцену, нам нужно было выкорчевать кустарники, а девочки должны были шить костюмы; меня из этой компании он хотел исключить, но девчонкам это было непонятно, и они воспротивились, не в последнюю очередь, видимо, потому, что наши с Кристианом трения были для них важны, так что он наконец уступил и предложил мне роль сценариста; в этом качестве я дважды был у него дома, но совещания эти ни к чему не привели, мы поссорились, и в конце концов он решил, что сценарий вообще не нужен; он хотел что-нибудь про войну, я же настаивал на любовной истории, которая, несомненно, слишком напоминала бы о реальных событиях, и в результате из-за своего упрямства я оказался не у дел, потому что девчонки тоже предпочитали быть скорее воительницами, чем любовницами.

И в тот вечер, когда я был у нее, Майя как раз собиралась на репетицию такого спектакля, на которую меня не позвали, но, естественно, никаких новых представлений организовать Кристиану не удалось, и тот самый, совершенно случайный спектакль, о котором всем нам хотелось забыть, так и остался единственным, а все прочие попытки такого рода вечно наталкивались на какие-то странные препятствия: наши детские игры незаметно для нас самих раз и навсегда завершились.

Но порою я все-таки проходил через лес, чтобы почувствовать, и почувствовать в одиночестве, то, чего мы все так боялись.

Ну а следующей весной место костра уже поросло травой.

После этого пространного отступления, когда уже непонятно, от чего мы, собственно, отступили и куда нам следовало бы вернуться, я полагаю, что должен вернуться туда, где я прервал повествование, – к смятой постели Майи, к ее изумленно раскрытому рту и слегка напуганным, ненавидящим и все-таки любящим глазам, к Майе, одновременно желающей и противящейся тому, чтобы я рассказал ей все о Кальмане; я же не могу ничего рассказать ей, ибо намерение, желание, воля наталкиваются на неодолимое разделение полов, и я чувствую нечто, что гораздо сильнее меня, не зная, закон это или просто эрекция; в то же время простого упоминания леса было достаточно