нарочно уронила платье на пол и обеими руками обхватила меня за шею, так чтобы я все-таки не видел того, что она решила открыть мне, и лицо мое окутал прохладный аромат ее кожи и пота, я невольным движением тоже обнял ее, хотя прежде всего мне хотелось коснуться ее груди, и вся ситуация, возможно, могла показаться смешной, ибо она была почти на голову выше меня, только я ни о чем подобном тогда не мог думать, настолько мне было больно переживать, что пальцы мои не могут коснуться того, чего мне так хочется.

Я ощущал не прикосновения ее рук или кожи, я ощущал ее грудь; она быстро и нежно поцеловала меня в ухо и рассмеялась, сказав, что если б не Кристиан, то она бы отбила меня у Ливии, но мне тогда было интересно не это, а ее плоть, ее груди, их, не знаю, как и сказать, то ли мягкое, то ли жесткое касание, во всяком случае она старалась не слишком ко мне прижиматься, так, чтобы между нами оставалась лишь общая нежность плоти; а потом, снова рассмеявшись, отпустила меня и, оставив на полу платье, направилась, унося с собой свои груди, в другую комнату, где скрипнула дверцей платяного шкафа, как будто ничего ровным счетом не произошло.

И когда Майя шептала мне на ухо, что она давно знает, что я люблю только Хеди, то я не протестовал, не пытался ее уверить, что люблю лишь ее, то есть Майю, как не сказал и того, что не люблю ни ее, ни Хеди, а исключительно только Ливию, – не сказал потому, что хотел, чтобы Хеди все же отбила меня у них.

Они дошли примерно до середины поляны, когда все трое, несколько ошарашенно оглядываясь по сторонам, вдруг замерли, только теперь поняв, что здесь произошло или происходит нечто странное, нечто необычное, нечто опасное, к чему они не знают, как отнестись, и когда я сел и заметил их, то сперва мне подумалось, что их направил сюда Кристиан, и это был его трюк, капкан, но их абсолютно невинный вид показывал, что они оказались здесь совершенно случайно, и при всем моем изумлении этой случайностью невозможно было не любоваться их красотой, завораживающей красотой того, как они, все трое, но все по-разному, прислушивались и вглядывались в трех разных направлениях, теряя при этом всю свою веселость и все крепче сжимая друг другу руки.

Кстати сказать, все эти их взаимные нежности, то, как они прикасались друг к другу, держались за руки, преследовали друг друга, эти их постоянные физические контакты, их совершенно невинные поцелуи, этот их обмен платьями, когда одна уступает другой, казалось бы, самое себя или некую весьма важную часть себя, то, как они причесывали друг другу волосы, накручивали на бигуди, завивали щипцами, делали маникюр, то, как одна, когда было плохо, могла уронить голову на плечо, на колени, на грудь другой и реветь самым беззастенчивым образом или делиться счастьем, обнимая другую всем своим телом, – все это будило во мне схожее с завистью, но более острое чувство, которое в лучшем случае я мог скрывать, но, несмотря на его постыдность, не мог подавить в себе; хотя, разумеется, я старался, ибо не мог не видеть, что отец постоянно следит за мной, замечает и пресекает любой мой так называемый девчоночий жест, я не знаю, возможно, у него были и свои опасения, во всяком случае, когда я подмечал их, а не заметить их было невозможно, то достаточно было одного неосторожного движения, чтобы наполнить меня до краев желанием, чем, видимо, и объясняется то, что я так хотел быть девчонкой и даже нередко воображал себя в этой роли; мне хотелось иметь какую-то однозначную законную основу для подобного рода безнаказанных прикосновений, хоть я и чувствовал, что в этой их раскрепощенности было гораздо больше всяких волнений, страхов, скованности, привычки, заученности, чем мне хотелось бы думать, и когда мозги мои были не совсем затуманены тоской по такой же свободе физического общения, я, естественно, видел, что в их постоянных телесных контактах проявлялось, пусть в несколько иных формах, то же соперничество, что почти параллельно существовало и между нами, мальчишками, даже если взаимные прикосновения для нас были запретны; точнее сказать, для них нужно было искать утомительные, сложные и, в сущности, унизительные обходные пути, придумывать разные трюки, чтобы, перехитрив другого, все-таки получить возможность поделиться с ним самыми элементарными чувствами; например, я, испытывая черную зависть, всегда замечал то глубокое влечение, которое постоянно вызывало у Кристиана желание драться с Кальманом, точно так же как видел и своеобразную мальчишескую форму этих драк – девчонки так никогда не дрались, они, если уж дело доходило до драки, дрались непременно серьезно, с визгом таская друг друга за волосы, царапаясь и кусаясь, в то время как между нами эта непредставимая для них игра завязывалась всегда без каких-либо явных поводов, просто по той причине, что нам хотелось прикоснуться друг к другу, схватить, почувствовать, завладеть желанным телом, но это желание могло быть легализовано только в этих игровых драках, ибо если бы мы проявили его открыто, если бы, как девчонки, обнимались и целовались друг с другом, если бы не маскировали истинную цель этого соперничества, то нас просто сочли бы педиками, и поэтому я, да и все остальные очень четко следили за тем, чтобы не преступить грань дозволенного, хотя точного значения этого слова мы не знали, слово было таким же мифическим, как всяческие ругательства и проклятия, пожелания другому чего-то запретного, как, скажем, «отсоси у меня» или, скажем, «выеби маму», потому что этого делать нельзя, это табу; для меня, впрочем, слово это означало запрет на вполне нормальное чувство, и смысл этого запрета более или менее прояснило однажды оброненное Премом замечание, которое он, в свою очередь, услышал от своего брата, бывшего старше него на шесть лет и потому считавшегося серьезным авторитетом, так вот, мнение последнего состояло в том, что, «если один мужик даст отсосать другому, он больше не сможет трахаться с женщинами», и это в дальнейших комментариях или объяснениях не нуждалось, потому что понятно ведь, что всякое пидарство, гомосячество угрожает мужественности, как раз тому, к чему мы все так стремимся, а с другой стороны, все это было само по себе за пределами детского воображения и относилось скорее к разряду тех пошлых и гнусных вещей, которыми занимаются взрослые, что, естественно, меня вовсе не привлекало, и все-таки