такое. Да ты и сам понимаешь. Но получилось, будто я влюбился только потому, что мамаша сама влюбилась в этом африканском буше. Она на два дня ездила в Марокко, в Танжер, на экскурсию, от которой я отказался, там-то они и закрутили.

Началось все с того, что мамаша и ее подружка еще в январе записались в туристскую поездку в Испанию. Мы с мамашей и раньше бывали за границей, но мало, обычно ездили в Лисеберг под Гётеборгом или куда-нибудь в этом роде. А вообще-то мы каждый год как штык мотаемся в Кьёпсвик в Тюсфьорде. Это летом, на каникулах. А остальное время торчим дома.

Мамашину подружку зовут Биттен. Она, конечно, хорошенькая, но уж очень дерганая, так мне по крайней мере кажется. Она-то и приставала, чтобы я непременно поехал с ними в Испанию, всякий раз, как я в последнюю неделю заводил речь, нельзя ли мне под каким-нибудь предлогом отмотаться. Она просто в бутылку лезла и начинала кричать, что там все очень дешево и что люди там теплее относятся друг к другу, не то что у нас, по соседству с Северным полюсом, ну и все такое. А главное, била финансовым аргументом: если мы в последнюю минуту откажемся, туристское агентство все равно сдерет с нас деньги. Потом она подмигивала мне и, мобилизовав все свои чары, говорила, что я буду их кавалером и что мамаша накупит мне в Испании всяких шмоток и уж не знаю, чего там еще. Все это, понятное дело, чушь, и я понял их политику, как только мы остановились в отеле. Я был им нужен для отвода глаз, а больше ни для чего. Биттен замужем, муж старше ее на десять лет и надоел ей до чертиков, насколько я понимаю. Раз я еду с ними, им ничего не стоило запудрить ему мозги: они не девицы, пустившиеся искать приключений, а солидные женщины, отдыхающие в обществе молодого человека.

В первый вечер мы вместе идем смотреть город и располагаемся в кафе на открытом воздухе. Заказываем котелок какой-то испанской жратвы и бутылку вина. В первый раз я пил при мамаше. Но это не странно, они и сами тоже были слегка под банкой. Мы жутко вымотались, ведь поднялись чуть свет, чтобы поспеть на автобус, идущий в аэропорт, а потом почти целый день торчали в самолете. Но теперь мы на месте. И должны пожрать в городе. В отеле нас будут кормить с завтрашнего дня.

Я вижу, что Биттен сняла обручальное кольцо. Еще в самолете. И выглядит это глупо — ведь белую полоску от кольца с пальца не снимешь.

— Хорош у тебя парень, — говорит Биттен. Она наклоняется и искоса поглядывает на мамашу.

— Я уж и не знаю, — отвечает мамаша. — Сам-то ты что скажешь, а, Рейнерт?

— Чушь все это, — говорю я. — Ну что, Биттен, гуляем на всю катушку?

— Отчего ж не погулять, на работу не вставать. — Она закатывается смехом.

И вдруг я вижу, что ее рука ложится на мою. Ложится и лежит себе, полеживает, я против воли краснею, покрываюсь испариной и пью больше, чем хотел бы. Вскоре Биттен убирает руку. И я думаю, уж не померещилось ли мне, может, я выпил лишнего и начал фантазировать. За соседним столиком гуляют датчане, громко хохочут, жрут свой датский бифштекс и пьют баварское пиво. Зачем, спрашивается, приперлись в Испанию? Все это они могли делать и дома. Разве нет? Весь Торремолинос выглядит как декорации, построенные специально для нашего брата. Город делится на две части, остатки местного населения загнаны в школы для официантов, на бензоколонки, в бары, на кухни крупных отелей, на стройки. Все, что осталось с тех времен, когда здесь еще не было туристов, кажется тонкой засохшей коркой, которая вот-вот отлетит. Все прочее — театральные декорации для таких, как мы, которые приезжают сюда на неделю, на две, купаются, жрут, пьют, веселятся, пляшут, блюют и уезжают восвояси. А на заднем плане этих декораций расхаживают люди в чудно́й зеленой форме, в плоских черных лакированных фуражках и следят за происходящим. На аэродроме, в барах, в отеле, на пляже, куда бы ты ни пошел. Guardia Civil. Старые, верные сторожевые псы диктатуры Франко.

Это один из тех датчан объяснил мне потом, как они теперь называются. Сперва эти датчане из-за соседнего столика пересаживаются к нам, а потом мы всей компанией заваливаемся в какой-то ночной клуб или вроде того, где, оказывается, веселятся другие датчане. Крики, приветствия, рукопожатия, чоканье, болтовня. Я краем глаза наблюдаю за мамашей. Я не собираюсь приставать к ней, мешать, и вообще, но краем глаза наблюдаю за ней. Ведь это все ж таки моя мамаша, мы живем с ней с тех пор, как я себя помню. Отца своего я никогда не видел, она мне ничего не рассказывала про него, что это был за тип, жив он или умер и как вообще все у них получилось. Точно она навсегда поставила на нем крест. Сколько раз я подъезжал к ней, чтобы что-нибудь выведать, вытянуть из нее правду. Но она молчит как рыба, и все. Думаю, она встретила этого типа, когда уехала из родительского дома, может, это вообще была случайная встреча, и ни к чему серьезному она не привела. Может, он даже не знает о моем существовании. Бабку я тоже пытался расколоть, но, похоже, ей известно не больше моего. Ну, а упрямый такой — это я, конечно, в мамашу. Она упряма как черт. Если упрется, хоть кол у нее на голове теши, все без толку. Вот втемяшилось ей, что никто ничего не должен знать про моего папашу, так это уж намертво. Можешь не сомневаться. Она от своего не отступит. И все-таки настанет такой день. Настанет день, когда я узнаю правду. Например, в день моего совершеннолетия. Почему бы и нет? Она упрямая, но я-то еще упрямей. Настанет день, когда я узнаю всю правду.

Краем глаза я наблюдаю за мамашей. Сейчас она, Биттен и несколько датчан кружатся в хороводе. Оркестр — гитаристы, пианист и ударник — в черных плоских цилиндрах и белоснежных костюмах, они все время улыбаются, а если на мгновение перестают улыбаться, лица у них сразу мрачнеют и на них появляется унылое выражение, но музыканты тотчас берут себя за шиворот и снова улыбаются,