— Ясно, что не так, — передразниваю я ее. — Ну как, наелась?

— Да-а. Только подожди, давай посидим еще, — говорит она. И по ней как бы пробегает дрожь. Я приношу сигареты и даю ей прикурить. Мы курим, и я вижу, как эта дрожь утихает.

— Боюсь я, Рейнерт. И тебя тоже боюсь. Уж больно ты скор. Куда спешить-то?

Она слабо улыбается. Мы опять начинаем болтать, и я пробую взять ее за руку. Но она вся напрягается и говорит, что сперва надо убрать со стола и вымыть посуду. Так мы и делаем. Это недолго, потом она придумывает что-то еще: то ей хочется посмотреть альбом с фотографиями, то мои пластинки. И всякий раз, когда мы приближаемся друг к другу, у меня по телу словно ток пробегает, словно искра бьет, как тогда вечером в парке от ее нейлоновой блузки. Со мной так было однажды у Анне-Грете, когда никого, кроме нас с ней, в хате не было. У них там на полу ковер от стены до стены, и, если прикоснешься к радиатору или к чему-нибудь такому, тебя вдруг дергает током. Анне-Грете объяснила, что это статическое электричество, и засмеялась. Но у нас-то с мамашей нет ковра от стены до стены. А током бьет, когда мы с Май-Бритт приближаемся друг к другу. Честное слово, и я не виноват, что это звучит так, будто содрано из какого-нибудь дурацкого бульварного журнальчика, никуда от этого не денешься. Наверно, дело в том, что мы оба чересчур нервничаем и не знаем, что предпринять.

Наконец мы усаживаемся на тахту и достаем заветную сигаретку. И сразу нам становится легче, у Май-Бритт развязывается язык. Она рассказывает, как мать трясется над ними с сестрой, как донимает их своей опекой, что мать, на ее взгляд, слишком скаредна и вообще она не разрешает Май-Бритт покупать новые платья и, даже когда они договорятся, что Май-Бритт необходима какая-нибудь обнова, сердится и кричит, что та покупает слишком дорого, ну и все в таком роде. Она кладет голову мне на плечо, и я обнимаю ее. И вдруг она заводит насчет того, как хорошо быть богатым. Не просто пускать деньги на ветер, а быть богатым по-настоящему, купаться в деньгах.

— Надо ограбить почту, — смеюсь я. — Давай вместе залепим скачок на почту? Ты будешь ждать меня у входа в «альфе-ромео», а я ворвусь внутрь с нейлоновым чулком на морде и стартовым пистолетом в руке и очищу сейф.

— Ха-ха, — сухо смеется она.

— Что, не подходит?

— Да я не об этом. Но ты даже не знаешь, как тяжело считать каждый грош.

— Отлично знаю, — отвечаю я, не совсем понимая, о чем это она толкует.

— Я хочу путешествовать, — мечтательно говорит она, — уехать далеко-далеко.

Я наклоняюсь и целую ее. Сперва она сжимает губы, но потом ее язык касается моего, и, когда я ее обнимаю, она вся так и подается ко мне. Откуда-то из глубины у нее вырывается странный звук, то ли вздох, то ли какое-то мяуканье. Мы ложимся на тахту, и я целую ее — волосы, затылок, шею, мочки ушей. Она тяжело дышит, закрывает глаза и не противится, когда я расстегиваю на ней блузку и целую грудь.

— Не надо, Рейнерт, не надо, — шепчет она при этом, а из проигрывателя льется громкий хрипловатый голос Литтл Ричарда:

I’m goin’ up

I’m goin’ down

I’m goin’ up down

down up

Anyway you want[19]

Полутемная гостиная. Вся высохшая от летней жары, с теликом, сервантом, мамашиными гипсовыми собачками, цветами на подоконнике, которые я опять забыл полить, и обеденным столом с зажженной свечой — весь остальной свет мы погасили. В сумерках Май-Бритт жарко приникает ко мне, и я мгновенно вспыхиваю.

— Я не хочу, — говорит она, но я знаю, что хочет, хочет точно так же, как я. Потому что девчонки ничем от нас не отличаются, во всяком случае не настолько. Им тоже этого хочется. Так я считаю.

Но она вдруг садится, потом встает и зажигает свет.

— Рейнерт, я тебя люблю, но я не хочу. Я боюсь забеременеть.

Я всячески успокаиваю ее, и мы идем в мою комнату.

Меня трясет так, что стучат зубы, я снова начинаю ласкать ее, она все еще упирается, и наконец мы оба падаем на кровать. Время идет, но она никак не уступает, хотя сопротивление ее постепенно слабеет. В конце концов она сдается. Для меня это первый раз, по-настоящему я еще никогда не был с девушкой. А для Май-Бритт, по-моему, не первый, но я ни о чем ее не спрашиваю. Около полуночи мы вместе принимаем душ. Чудно́ как-то стоять под душем с девчонкой; под нашим старым, позеленевшим душем, под которым я столько раз по утрам смывал с себя сон. Вся ванная кажется другой, я на все смотрю другими глазами только потому, что рядом Май-Бритт и на ней нет ни нитки.

А потом я провожаю ее домой светлой летней ночью.

— Жалеешь? — спрашиваю я, не глядя на нее, когда выходим на улицу.

— Нет, — отвечает она. — Ведь мы любим друг друга!

Такой уж она человек, иногда она бывает даже чересчур откровенна, знай лепит, что в голову придет. Первое время все у нас идет хорошо, нам так здорово вместе. Мы встречаемся так часто, как только возможно, иногда вдвоем, иногда с Лайлой и Бённой, а то и целой компанией, ездим вечерам в Дворцовый парк, или купаемся в Ингирстранде или Лангоре, или идем в лес, разжигаем костер и жарим на палочках колбасу и купаемся — кто в трусах, а кто просто нагишом — в темной блестящей воде Сварткюлпа. Но хотя нам с Май-Бритт вместе и здорово, нас все время как бы что-то подкарауливает, подстерегает. Что же это такое? Мне кажется, отчасти это связано с разницей в наших мечтах, а отчасти — с чувством собственности, которое теперь появилось у нас друг к другу, и с тем, что не получается у нас по-настоящему уважать друг друга, мы без конца