Гагарин: Так знали вы или нет о намерении брата?

Ишутин: Я знал, что ему предлагали совершить такого рода преступление.

– Кто?

Ишутин: Он не высказывался ясно, а говорил только, что существует партия…

Томительная для суда игра в слова, за которыми Ишутин хотел спрятаться, не могла тянуться бесконечно. Как ни крути выходило, что знал, знал о намерении. И Гагарин не выдержал:

– Три месяца подсудимые обсуждали план цареубийства, а сейчас уверяют, что отрицательно к нему относились!

К концу августа судебное следствие об 11 подсудимых было окончено. Через графа Петра Шувалова, назначенного начальником III Отделения, князю Гагарину дано было знать, что если казнь Каракозова не будет совершена до 26 августа, то государю неугодно, чтобы она прошла между 26 августа (днем коронации) и 30 августа (днем тезоименитства Его Величества). Гагарин обсудил вопрос на своей даче на частном совещании с членами суда: следует ли постановить приговор о Каракозове теперь же или вместе с приговором о всех 36 подсудимых. Нашли, что следствие в отношении Каракозова закончено, вина его ясна и казнь неизбежна. Решили постановить приговор о нем отдельно от других. Тут же постановили приговор о Кобылине, который обвинялся лишь в знании о замысле Каракозова, но не в участии в тайном обществе.

Когда со всем этим согласились, князь Гагарин заметил, что после постановления приговора о Каракозове отдельно от других и после казни его уже не может быть и речи о смертной казни кого-либо еще из подсудимых, так как было бы в высшей степени неприлично ставить виселицу за виселицей. Все согласились и с этим. Граф Панин, бывший в веселом расположении духа, благосклонно заметил, что, конечно, двух казнить лучше, нежели одного, а трех лучше, чем двух, но хорошо, что и один главный преступник не избегнет кары, назначенной законом. (О реакции присутствующих на шуточку Панина Есипович не пишет.)

31 августа было вынесено два постановления: о казни Каракозова и об освобождении Кобылина.

Зала суда была полна народа, так как по уставу при объявлении приговора даже на закрытом процессе двери открываются. Кобылин в форменном платье ординатора академической клиники стоял между часовыми. Председатель начал читать. Вдруг в зал вбегает старуха, кидается посреди всего народа на колени и со слезами, голосом, разрывающим душу, кричит:

– Батюшки, пощадите!

Ее подняли и усадили на скамью. Гагарин закончил чтение и сказал:

– Часовые, отойдите прочь! – и, обращаясь к Кобылину, – Вы свободны!

Кобылин одним прыжком перескочил через барьер и оказался в объятиях матери.

Замятнин рассказал об этом государю в вагоне поезда на пути из Петербурга в Царское Село. Александр Николаевич был тронут, но промолчал. Министр доложил о прошении Каракозова о помиловании.

Мерно стучали колеса. Зелень пригородных дач и усадеб бежала за окнами, безразлично смотрел на министра с дивана рыжий сеттер.

– Я давно простил его как христианин, – твердо ответил Александр, – но как государь простить не считаю вправе.

И Замятнин убрал в портфель лист с прошением.

1 сентября у ворот Летнего сада состоялась закладка часовни. На первом плане в толпе виднелся Комиссаров, одетый в щеголеватый фрак, сидевший на нем мешковато, но украшенный какими-то иностранными орденами. Рядом с ним стоял, как шептали втихомолку, «его изобретатель», генерал Тотлебен.

2 сентября прошли похороны генерала Муравьева, не дождавшегося бриллиантовых знаков к ордену Св. Андрея Первозванного.

На 3 сентября была назначена казнь. С утра к Васильевскому острову шли толпы народа, и вскоре на Смоленском поле собралась необозримая масса народа, разделенная широкой дорогой, на которую были устремлены все взоры. Каре из войск окружило эшафот. Показалась позорная повозка, на которой спиной к лошадям, прикованный к высокому сиденью сидел Каракозов. Лицо его, по воспоминаниям, было «сине и мертвенно». Когда повозка остановилась, он вскинул было голову, но, увидев виселицу, отшатнулся. А утро начиналось такое ясное, солнечное!

– По указу Его Императорского Величества…

После этих слов забили барабаны, войска взяли «на караул», мужчины сняли шляпы. Когда барабаны затихли, секретарь суда зачитал приговор.

Протоиерей Палисадов в облачении и с крестом в руках поднялся к осужденному, сказал ему последнее слово, дал поцеловать крест и удалился.

Палачи надели саван, подвели под виселицу, поставили на скамейку и надели веревку. Тут кто отвернулся, кто закрыл глаза, пока громкое «Ох-х» не пронеслось в толпе.

Тем временем остальным осужденным позволили свидания с родными. Держались все по-разному. Худяков при встрече с женой как ни в чем не бывало посмеивался.

– Что же с тобой сделают, Ваня?

– Что… Может быть, повесят или расстреляют.

Ойкнув, жена опустилась на пол. Она была на девятом месяце.

По статье 243 Уложения о наказаниях, все, знавшие о злоумышлении против жизни Государя и не донесшие о сем, подлежат смертной казни. Но Есипович указал князю Гагарину, что от первого своего плана Каракозов отказался, а о 4 апреля Ишутин, Худяков, Странден и другие не знали, он тайно от них уехал из Москвы. Стало быть, они не могут подлежать смертной казни, и им уготованы 15 лет каторжных работ. Есипович добавил, что и Корниолин-Пинский одобрил такое заключение.

Однако в общем заседании старый мизантроп изменил свой взгляд и поспешил согласиться с графом Паниным, что знавшие о злоумышлении, даже отставленном, также подлежат смертной казни. О совещании на даче никто и не вспоминал. Большинством голосом отвергли предложение князя Гагарина и приговорили Ишутина к смертной казни, остальных подсудимых: двух к лишению всех прав состояния и казни через повешение, семерых – к лишению всех прав состояния и к каторжным работам, восьмерых – к лишению всех прав состояния и к ссылке на поселение в Сибирь, одиннадцать – к заключению в крепость до 6 до 8 месяцев, семеро судом не обвинены.

В высших сферах приговором остались недовольны. Членам суда пеняли: «Ну как это вы могли не осудить Худякова на смерть!» Правда, нашелся и другой голос: генерал-адъютант Назимов публично заявил: «Вы сделали такое дело, за которое награда вам будет не от людей, а от Бога!»

Александр Николаевич смягчил приговор, даровав осужденным на смерть жизнь.

В обеих столицах по рукам ходило стихотворение Федора Ивановича Тютчева, в котором старый поэт указал на самую печальную сторону происшедшего тогда: