«Если бы люди не умирали, вот было бы здорово! — начал мечтать Сатай. — А то что же выходит: родишься, поживешь немного и уже умирай. Даже обидно! Пожилые люди говорят: «тот свет, тот свет». Все это выдумки, конечно. Но лучше бы он и вправду, тот свет, существовал. Сначала поживешь на этом свете, а потом — на том. Вот было бы здорово! Тогда не так уж страшно умирать. Или через каждую тысячу лет наступал бы конец света. Тоже неплохо. Прошло тысячу лет, ты раз — и на минутку появился. Высунул голову и поглядел на землю. А внизу все маленькое: и горы, и люди. А люди уж вовсе с горошину… Но… Но и о конце света только говорят», — с грустью заключил Сатай.

Так он ехал по утоптанной дороге, размышляя о жизни и смерти. Да где уж там по утоптанной — дорогу, шириной с сани, заносило порошей, которая сыпалась почти невидимо для глаза, но уже покрыла всю степь. И степь сейчас казалась особенно неприютной, голой. Поэтому и седок, и лошадь чуточку оробели, когда впереди у обочины показалась неподвижная фигура — не то сгорбившийся человек, не то животное.

«Волк! Ну да, волк. Что же еще может быть таким серым?»- мелькнуло у Сатая, потому что он читал и слышал от взрослых, будто бы волки обязательно серые. И вот он сидит, голодный и злющий, поджидает жертву.

Сатай огляделся в надежде на помощь, но вокруг было так же пустынно, и только редко сыпалась пороша, дул ветер в лицо да кто-то караулил у обочины, пошевеливая хвостом и ушами.

«Ах, так! — рассердился Сатай. — Ну ладно, сейчас я ему покажу!» Его даже бросило в пот от собственной смелости, а сердце как заколотилось, как заколотилось… Сатай поднял плеть, набрал в легкие воздуха, готовясь с криком броситься в атаку… и понял, что возле дороги всего-навсего куст курая. Ветер покачивал верхушки, которые он принял за хвост и уши.

«До чего похож на волка», — засмеялся Сатай, и ему стало легко-легко.

Тусклая мгла расходилась постепенно, но и день, что она открывала, выдавался невеселым, понурым. Пороше не было конца. Сатай немножко продрог, его укачало, потянуло в сон. Он решил было согреться, пустив гнедого в галоп, и тронул пятками коня. Но хомут, болтавшийся на шее гнедка, мешал ему скакать в полную силу. Да и седоку, признаться, не до лихости, коли между ним и спиной лошади всего лишь обычный потник.

Так он, где шагом, где нешустрой иноходью, прибыл в Тастюбе. Тут он запряг коня в сани, одолженные родственником, и, не засиживаясь в гостях, покатил назад.

Сатай устроился в санях поудобней, сидел себе развалясь да пошевеливал вожжами, подгоняя гнедого, и сани ладно скользили по улице.

При выезде из Тастюбе он увидел хорошенькую девочку. Она стояла у дороги, поеживаясь от холода, и окоченевшей рукой в красной варежке держала тяжелый портфель.

— Тебе куда? — спросил Сатай, остановив гнедого.

— Мне в Бирлик, — ответила девочка.

— Я еду в Костюбе, — сообщил Сатай, важничая. — Так и быть подброшу до развилки.

Девочка залезла в сани и села, сжавшись в комочек. Видать, бедняжка намерзлась изрядно в тонком осеннем пальто и сапожках. Лицо и губы у нее были синие-синие, будто в чернилах.

— Возьми мой тулуп. Отогрейся, — покровительственно сказал Сатай.

Девочка не стала упрямиться, покорно закуталась в тулуп и притихла за спиной у Сатая. А Сатай сидел нахохлившись, знай себе погонял гнедого, и они долго ехали молча.

— Куда же ты направилась в этакую погоду? — спросил наконец Сатай.

— Домой.

— Значит, живешь в Бирлике?

— Да. А в Тастюбе учусь. Мы вчера выступали в клубе. Ребята уехали домой вчера, а я осталась на концерт. А сегодня меня отпустили. На один день, — с готовностью ответила девочка.

— Перед кем же выступали? — спросил Сатай, стараясь выглядеть понимающим человеком.

— Перед колхозниками. В колхозном клубе.

— Понятно. Наверное, ставили пьесу?

— Нет, пели, читали стихи и плясали.

— Что же за концерт без пьесы? — усмехнулся Сатай. — Вот если бы вы поставили, скажем, «Кыз-Жибек» или «Енлик-Кебек» — это было б серьезно. А без пьесы что за концерт?

Девочка засмеялась — видно, отогрелась под тулупом:

— Мы собирались. Да директор против. «Не доросли», — говорит.

Сатай помолчал, собираясь с мыслями, потом обернулся и сказал:

— Много они понимают, эти директора. Вот у нас директор. Чуть что не так, и ну давай пилить: «Разве ты не знаешь правил поведения? А, читал? А почему же тогда нарушаешь?» И говорит, и говорит… Такой вредный. Понимаешь, велит стричься под машинку! Да ты в каком классе-то?

— Уже в седьмом!

— Я тоже в седьмом. Представляешь, доучился до седьмого класса и хожу лысым. Не разрешают чубы, и все тут! Это же позор, правда? Тебя-то как зовут?

— Рабига.

— Хорошее имя у тебя, Рабига. У меня тоже хорошее: Сатай. Да садись поближе, не волк, не съем. Застегни тулуп на пуговицы, будет теплей. Вот так! Погоди-ка, ворот тебе подниму. Теперь и сибирский мороз не возьмет. Э, а ты, оказывается, красивая!

Щеки девочки ярко заалели. И вовсе не мороз был тому причиной.

— Право, какой ты… Мелешь языком и сам не знаешь что. Разве можно человеку говорить в глаза; мол, ты такой и сякой? Пусть даже красивый, — сказала она, надувшись.

Сатаю стало неловко. Выходило так, что сам пригласил человека и потом обидел.

— Прости, Рабига. Я и сам не люблю, когда мне вот так говорят в глаза. Но такой уж у меня дурной характер. Знаю, а исправиться не могу, — покаялся Сатай и, чтобы скрыть смущение, крикнул: — А ну, гнедок! Живее!

И гнедой припустил по дороге, только снежные комья летели из-под копыт, ударяя в сани. Вот уж было весело. Девочка перестала сердиться, глаза ее заблестели. И