В конце концов Сатаю пришлось вылезти из уютной постели. И сразу же он окунулся в холодину, словно в прорубь, потому что печь топили вечером и за ночь тепло вытянуло на улицу. Он схватил рубаху и штаны — они показались ему жестяными, во всяком случае, такими же холодными и жесткими.

«Брр… Чтобы они разлетелись в щепки, чтобы они сгорели, ваши сани!»- проворчал Сатай.

На столе тикали часы. Он вытянул шею, пытаясь узнать время, но разве увидишь стрелки в такой тьме. На помощь ему пришли петухи, почти одновременно заголосили с разных сторон: «Рассвело-о, рассвело-о!» И он зевнул с таким удовольствием, что едва не свернул себе челюсть.

— Ты бы, сынок, зажег лучше лампу. Иначе не оденешься до обеда, — сказал отец.

«Тебе хорошо лежать в постели», — мысленно возразил Сатай и как бы в знак протеста продолжал одеваться в темноте.

А отец нет-нет да и подавал голос из своей теплой постели, наставляя, что нужно делать: вначале ему, Сатаю, надлежит напоить гнедка; потом взять в сарае сбрую, но пусть не вздумает волочь ее по снегу, иначе сбруя отсыреет, хотя ее только вчера смазали жиром. Да, вот еще: Сатай поедет верхом, а значит, должен положить под себя потник, в противном случае он натрет себе мягкое место.

«Все бы тебе учить… Мой зад, а не твой. Захочу и натру», — огрызнулся Сатай, но, конечно, про себя.

Произнеси он это вслух — известно, чем бы дело кончилось. Отец бы встал с постели, подняв от удивления брови, взял бы камчу, сплетенную в палец толщиной, и тут бы уж ничье заступничество не спасло Сатая от порки. Что и говорить, строгий отец у него, никогда не даст спуску.

— А дугу не бери. Там есть наша дуга, — продолжал отец.

Сатай снял с печи валенки, пахнущие нагревшимся войлоком, и с наслаждением засунул ноги в тепло. Вода в чайнике оказалась тоже еще теплой. Он плеснул на пальцы и потер под глазами, будто умылся. Потом Сатай набрал в рот воды, но полоскать не стал — решил, что вода с привкусом ржавчины, и выплюнул ее в ведро.

Отломив кусок лепешки, Сатай сунул ее в карман и пошел было к двери, как тут же — в который раз! — раздался голос отца.

— Эй, прихвати черный тулуп. Не то замерзнешь, — сказал отец.

Сатай молча сдернул с вешалки тяжеленный тулуп и наконец-то вышел во двор.

Утро обещало быть пасмурным. Ежась, Сатай взглянул на небо — там было серым-серо. Его окружил легкий туман, будто Сатай попал в середину дымчатого шара, сквозь топкую оболочку которого там и сям проступали дома и сараи.

За ночь двор припорошило; мелкий снег и теперь сыпался на лицо и руки Сатая, точно из гигантского сита, и, мягкий, еще не слежавшийся, доходил уже до щиколоток, налипал на подошвы. Пока Сатай дошел до сарая, где стоял гнедой, под его пятками наросли снежные каблуки, высокие, как у женщин. Сатай и ступал, как женщина, покачиваясь на каблуках, потом поскользнулся и едва не упал. Это его рассмешило, и он мигом позабыл, что недоспал.

«Наверное, в такую погоду и встречаются волки, — вдруг пришло ему в голову. — Ну конечно, такая погода для них в самый раз. Бр-р!»

Его так и передернуло от макушки до пят, но потом на смену страху явился азарт. «Ну и пусть! Пусть даже волк!» — подумал он озорно. Сатай еще никогда не видел живого волка и все же был готов встретиться со свирепым хищником один на один. Мальчик живо вообразил такую картину, — у-ух! — и короткие волосы стали дыбом под шапкой.

Он открыл дверь сарая и подошел к гнедому. Тот оживился, переступил копытами и ткнул мягкую горячую морду в руки Сатая, как бы интересуясь: «А где же торба с овсом?»

— Тпру, гнедок! Да постой же минутку! Нет у нас с тобой времени для овса. Поешь, когда вернемся, — сказал Сатай.

Услышав его голос, зашевелились гуси в соседнем сарайчике, подняли гогот, запричитали: «Ай-яй-яй, забыли про нас, про нас-то и забыли!»

— Ух, нет на вас лисицы! — рассердился Сатай, а гуси только расшумелись пуще прежнего.

Сатай поспешно надел тулуп, схватил в охапку сбрую и выбежал из сарая. Гнедой вышел следом за ним и остановился посреди двора в ожидании, подставляя широкую, точно корыто, спину. Но не просто Сатаю взобраться на такую высоту. Он подвел гнедого к заснеженному бугорку и уж оттуда взгромоздился верхом.

Потом гнедой провез своего седока через весь аул. Люди постепенно просыпались, то тут, то там в окнах зажигались оранжевые огоньки.

У гнедка мелкая ковыляющая иноходь. Его неподкованные копыта выбивали по накатанной дороге дробь, словно барабанные палочки. Гнедок чутко шевелил ушами, настороженно прислушивался к тому, как скрипит под его копытами дорога.

А небо висело по-прежнему низко над Сатаем и его коньком. В лицо подул острый ветер, обжег ледяным огнем, выжал слезы. Пришлось Сатаю развернуться бочком, спрятать лицо от ветра за воротом тулупа.

Теперь гнедок понес его мимо кладбища, что начиналось сразу за аулом. Могилы замело белой пеленой, деревянные заборчики тянулись из-под сугробов. Казалось, отсюда идут по земле все холода. Когда Сатай проезжал здесь летом, у него начинало громко стучать сердце и он озирался, обливаясь холодным потом в ожидании, что кто-то выскочит сзади и погонится за ним. Но теперь страха уже не было. Могилы выглядели печально и заброшенно и скорее вызывали жалость.

«Да и что бояться-то, — сказал себе Сатай. — Здесь лежат умершие люди. Пусть себе лежат. Пусть земля им будет мягкой постелью. Некоторых помнят, так и говорят: «Этот покойничек был славным, а тот — плохим». А потом забудут и того, и другого — и плохого, и славного… Нехорошо!»

Гнедой оступился, и Сатай едва не сполз на дорогу.

— Что сегодня стряслось с этой клячей? — грозно произнес Сатай, подражая отцу, и плетью слегка хлестнул гнедого по крупу; гнедой опять затрусил ковыляющей