Скрип колес убаюкивал. Да и погода с пыльным маревом, завесившим полнеба, и однообразная степь вызывали желание спать. Глаза мои начали слипаться. Последнее, что я увидел сквозь смыкающиеся веки, — это спящий Канатай, прижавшийся щекой к мешковине.

Но дорожный сон очень чуток. Я почувствовал, что подвода остановилась и кто-то к нам подошел.

— Только полюбуйся на них. Спят сладким сном, будто щенята, — послышался голос Биби.

И по скрипу протеза я понял, что к нашей подводе подошел Шинтемир.

— Ну что мне делать, Биби? — прошептал он, стоя где-то у меня в ногах.

— Что делать? А ничего не надо делать, — тихо засмеялась Биби едва ли не над моим ухом. — Пусть все останется так! Грейся около своей Батимы. Она тебе жена, суженная богом.

— Не смейся, Биби, — взмолился Шинтемир. — Не ты ли сказала тогда: «Вернись к Батиме, потерпи, пока подрастут малые дети». Вот что ты сказала, Биби. И я терплю и жду до сих пор. Теперь я говорю тебе: «Дети мои встали на ноги, у каждого своя семья, и Батиме не в чем меня упрекнуть, так-то!»

Биби помолчала и затем сказала в раздумье:

— Да, тогда я пожалела твоих детей. Они-то были мал мала меньше и совершенно ни при чем. За что же, думаю, делать их сиротами при живом-то отце. Теперь наша молодость ушла. Что скажут люди, если мы на старости сойдемся, как Козы и Баян? Не сгорим ли мы от стыда? Что ты скажешь на это, Шинеке?

Шинтемир молчал. Только лошади лязгали удилами да рядом со мной безмятежно посапывал Канатай.

— Ну, счастливо! — сказала Биби и шлепнула вожжами по крупу чалой.

Наша телега тронулась с места, колеса скрипнули раз-другой и замерли снова.

— Эй, Шинтемир! — негромко позвала Биби. Снова заскрипел протез у самой нашей подводы.

— Хотя бы приласкал его. Все-таки дитя твое, — упрекнула Биби.

— Да он какой-то сердитый, — смутился Шинтемир.

— Канатай, эй, Канатай, — позвала Биби, и я понял, что она расталкивает сына. — Проснись же, золотце мое. Ну, проснись.

— Ай, больно! — завопил Канатай.

— Что случилось, золотце мое? Отлежал руку?

— Да нет, больно. Разве не видишь? — и Канатай продемонстрировал Гришкину работу.

— Э, кто это тебе написал, золотко? — испугалась Биби. — Зачем ты позволил?

— Понравилось — и позволил, — буркнул Канатай.

— Ну, вот что, сынок. Ты уже большой. Должен все понимать, — строго сказала Биби. — Что толку скрывать от тебя. Отец твой не Жан султан, как я говорила. Я скрыла, потому что ты был еще маленький. Твой отец Шинтемир! Вот он, твой отец!

Подводу тряхнуло, я почувствовал, что Канатай вскочил на колени.

— Мой отец погиб на войне, на Отечественной, — возразил Канатай.

— Сынок… — начала Биби.

Но Канатай уже неистово тряс меня за плечо, он старался разбудить меня, пока мать не сказала еще что-нибудь. Притворяться дальше было уже нельзя, я поднял голову, спросил:

— А? Что?

Биби растерянно махнула Шинтемиру рукой, мол, поезжай своей дорогой. И Шинтемир, понурившись, побрел к своей подводе.

— Счастливого пути тебе, Шинеке! — ласково сказала Биби.

Телеги разъехались.

Биби то и дело оглядывалась, пока подвода Шинте-мира не исчезла за ближайшим холмом. На лице ее лежала тихая печаль, а фигура, только что поражавшая статностью, как-то сразу обмякла.

Канатай смотрел перед собой, стиснув зубы, совсем как Шинтемир. Но когда мы подъезжали к аулу, он вдруг зарылся лицом в мешки и зарыдал:

— Мой папа погиб на войне, мама!

ПОРОША

(пер. Г. Садовникова)

Будто и не было ночи, будто он вовсе не спал; едва коснулся подушки щекой, как в изголовье глухо прогремел голос отца:

— Эй, Сатай! Проснись, сынок! Вставай, съезди за санями в Тастюбе.

Сатай приоткрыл один глаз. Чуть-чуть приоткрыл, взглянул, точно в щель. В комнате еще стояла темнота, лишь в окно сочился тусклый серый свет. Словом, были те предутренние часы, когда спится особенно сладко. И разморенное тело не пускало Сатая — ему бы еще понежиться в постели. Сатай не противился. Он лежал в приятном полузабытьи, под звуки неясной мелодии. То ли это был ветер, то ли пело что-то в его душе.

Но отец был не из тех, кто отступает от своего. Уж такой он настырный: привяжется и потом не отстанет ни за что. Вот и сейчас он назойливо твердит одно: «Сатай да Сатай!» Конечно, нехорошо судить отца, но он, Сатай, не любил лицемерить. Даже перед самим собой.

— Сатай! Уже рассвело, ну вставай, лежебока! Съезди пораньше да привези сани, — заладил отец.

Сатаю хочется возразить:

«Ну и пусть рассвело. Что из этого, если я хочу спать. Все-таки сегодня выходной, и не нужно собираться в школу».

Но губы и язык не подчиняются ему.

За стеной, в хлеву, зашумел, забил крыльями петух и тоже заорал, надрываясь:

— Са-тай! Вста-вай!

Ну разве они оставят его в покое? Теперь никуда не денешься, придется вставать. Точно сговорились все.

Сатай с невероятными усилиями поднял веки, но они сомкнулись опять, до того казались тяжелыми. Тогда он зашевелился, давая понять, что все-таки встает. Но так ему казалось. На самом деле снова уснул сладко-сладко…

И опять голос отца в изголовье:

— Сынок, да проснись же наконец! Хорошо бы ты успел до завтрака. Мы с матерью съездим на базар. Ну, вставай, сынок…

Голос у отца ласковый, вкрадчивый, но Сатаю сейчас не легче от этого: такие слова, как «вставай», «готовь уроки», все равно ему режут слух, каким бы тоном их ни